Концепция глобальной истории. Геополитические эпохи глобальной истории

* * *

Александр Семенов Глобальная история: окончательный синтез научного исторического знания или продолжение диалога?

Книга профессора Свободного университета в Берлине Себастьяна Конрада может показаться российскому читателю лишенной новизны. Со времени принятия германской модели учебного плана большинство российских университетов до сих пор содержат в своих программах раздел всеобщей истории. Жесткое разделение на отечественную и всеобщую историю прослеживается и в российской научной номенклатуре, и в институциональной архитектуре исторического знания в России, что приводит к бессмысленной научной казуистике (к какому шифру паспорта специальности отнести исследование, посвященное влиянию китайского фактора на социальное и экономическое развитие российского Дальнего Востока в начале XX века?) и вызывает отчаяние аспирантов. Наследие германской университетской системы и советская марксистская модель изучения мировой экономики и политики сделали проект глобальной истории иллюзорно узнаваемым и знакомым разным поколениям историков и интеллектуалов в России. Даже широкой аудитории, не относящейся к историческому цеху, глобальная история может показаться знакомой по памятным эпизодам из рекламы банка «Империал» 1990–х годов.

Однако глобальная история в том виде, в каком ее представляет на страницах своей книги Конрад, – это относительно новое поле исторического знания, которое противопоставляет себя парадигме всеобщей и мировой истории. Диалектика новых вопросов и научного наследия, смена научных парадигм (как и фактор продуктивности интеллектуального контрапункта) всегда присутствует в формировании новых научных школ и направлений. Но сказать, что развивающееся на наших глазах поле глобальной истории является ответвлением всеобщей или мировой истории, означает то же, что редуцировать большевистскую идеологию XX века к идеям Просвещения XVIII века.

Формирование современного поля глобальной истории происходит после затухания эйфории от идеи «конца истории» (окончания холодной войны, распада СССР, казалось бы, полной победы либерализма и свободного рынка) и процессов глобализации как универсальной политической ценности и неоспоримого механизма развития современного мира. Импульс «конца истории», а также запрос на «большую» историю, рожденные в поисках ответов на актуальные вызовы глобального мира, конечно, создавали питательную среду для формирования поля глобальной истории . Но появление специализированного журнала по глобальной истории (Journal of Global History , март 2006), тематические изменения в работе Ассоциации мировой истории (World History Association ) и в преференциях грантодателей происходят именно в 2000–е годы. Иными словами, формирование современного поля глобальной истории происходит в момент кризиса нормативной концепции капиталистической и либеральной глобализации. Формирование глобальной истории совпадает с осознанием «неравномерности» современного мира, возникновением очевидных конфликтов и разломов экономического и политического развития, включающих периодичность кризисов капиталистической системы, все более частые войны, участником которых является теряющий вес мировой гегемон, упорное возвращение политизированной религии и конкуренцию разных универсалистских программ и моделей региональной интеграции. Сова Миневры в очередной раз начала свой полет лишь с наступлением сумерек.

Сама книга Конрада является инструментом артикуляции динамично развивающейся области исследований, в которой происходит столкновение различных точек зрения на предмет и подход глобальной истории. Неожиданным образом главный аргумент Конрада заключается в необходимости самоограничения ставшей экспансионистской глобальной истории. Конрад предлагает искать это самоограничение на пути отказа от представления об «омнибусном» характере глобальной истории (все, что происходит в мире, попадает в поле рассмотрения глобальной истории) и взгляда на ее «планетарный» (по силе и масштабе воздействия) характер. Автор книги предлагает собственное прочтение современных дебатов о глобальной истории, описывая данное поле исследований как определенный подход и набор исследовательских вопросов, а не как особый объект (мир или мировые взаимосвязи) исторического анализа.

Глобальная история в прочтении Конрада по-прежнему направлена на преодоление родовой травмы современной исторической дисциплины – изоляционизма национальной истории и методологического национализма (в российском варианте – это государственническая версия российской истории). Однако если канон национальной истории может быть представлен в виде гегелевского тезиса, то подходы сравнительной истории, транснациональной истории, мир-системного анализа, постколониальных исследований и школы множественных модерностей уже явили собой антитезис, показав каждый по-своему пути преодоления изоляционизма национальной рамки. Именно эти подходы автор книги подробно рассматривает в методологическом плане, указывая на их вклад в критику национальной истории и преодоление евроцентризма нововременного исторического канона, а также показывая, как из ограничений каждого из указанных подходов рождаются новые вопросы и перспективы глобальной истории. Особенно важным для российской интеллектуальной ситуации видится предлагаемая автором методология последовательной критики «центризмов» и выявления позиционированности (невозможности «нейтральной архимедовой точки обозрения») исторического источника и перспективы историка (глава 8 «Позиционированность и центрированные подходы»). Характер российской истории часто подталкивает исследователя видеть в евразийском подходе эмансипирующий эффект исторического анализа, освобождающий от ограниченности евроцентричного взгляда. Сходным образом подчеркивание истории нерусских национальностей совсем недавно представлялось принципиальной ревизией прежнего нарратива истории Российской империи и Советского Союза . Проблема, как подчеркивает Конрад, заключается в замене одного «центризма» другим. Развивая эту мысль, можно добавить, что проблема заключается и в том, что при такой замене никак не меняется понимание исторического опыта и роли субъектности в историческом процессе, просто на место одного структуралистского представления об истории встает другое, не менее монологично представляющее пространство исторического опыта (единое европейское или единое евразийское) и не менее детерминистски рисующее характер и форму исторических отношений .

Если принять во внимание, что антитезис к национальной истории уже был дан в существующей историографии, то не является ли таким образом глобальная история гегелевским синтезом этого спиралевидного развития? Сам автор отрицает подобное прочтение своей книги . Но нужно признать, что аргумент Конрада о необходимости соединения интерпретации и объяснения (причинности) в рамках исторического исследования, а также тонкая работа над созданием нового аналитического языка глобального историка (понятие позиционированности, различение евроцентризма и европоцентричности, экуменическая история) позволяют говорить если не о полноценном синтезе, то о новом и диалогичном сочетании разных методологических школ исторического знания.

Остановимся на первой части авторского аргумента. Глобальную историю часто обвиняют в едва ли не стратосферном взгляде на исторические процессы. Особенно это характерно для направления «большой и глубокой истории» (известной по работам исторических социологов и историков антропоцена). Из этой перспективы становится совсем не виден человек, исторический субъект с его представлениями и разнообразными опытами. Конрад показывает, как возможно сочетание микроистории с ее вниманием к антропологическому измерению человеческого опыта и глобально-исторического подхода, если масштабы исторического контекста и исторического времени не воспринимаются историком как данные извне исторического опыта. Другой крайностью глобальной истории является погоня за разного рода связями, пересечениями и заимствования. Перевод книги с другого языка или наблюдения путешественника за населением другой (желательно неевропейской) страны мгновенно становятся материалом для глобальной истории. Конрад настаивает, что простого следования за связами и влияниями недостаточно, необходимо устанавливать причины их регулярности и устойчивости, условия успешности восприятия того или иного заимствования и тем самым выявлять их воздействие на протекание исторических процессов. Тем самым Конрад напоминает историкам о том, что их дисциплина является частью не только гуманитарных, но и социальных наук, а следовательно, должна ставить перед собой задачи выявления причинности и исторического объяснения, а не только интерпретации.

На взгляд автора этого предисловия, наиболее интересная часть аргумента Конрада заключается в систематическом развитии конструктивистского взгляда на глобальную историю (глава 9 «Создание мира и понятия глобальной истории»). Этот конструктивистский взгляд относится как к историку, который выбирает разные масштабы (планетарный, региональный, локальный) для понимания исторических явлений, так и к историческим субъектам, которые осваивают и описывают собственные «миры». В этой части аргумента автор книги убедительно показывает многоуровневость и разнообразие контекстов прошлого, отсутствие онтологической данности мира вне исторического опыта и его семантики.

В разделе конкурирующих подходов, на мой взгляд, автор допустил существенную лакуну. Речь идет о направлении «новой имперской истории», которое является международным направлением и возникло с разницей в несколько лет в области исследований Британской и Российской империй . Конрад отмечает, что империя является своего рода «любимицей» глобальных историков именно потому, что она «вездесуща» в пространстве прошлого. Он отмечает, что империя как категория анализа позволяет сравнивать разные и темпорально отстоящие друг от друга исторические опыты. Вместе с тем Конрад дистанцирует глобальную историю от исследований империй, так как видит в последних гомогенизацию разнообразного опыта (империя команчей и империя Габсбургов) с помощью генерализирующей категории империи, а также редукцию всего разнообразия исторических взаимосвязей к политическим связям (насильственным и ненасильственным) имперского государства. Однако именно в направлении «новой имперской истории» последовательно преодолевается отождествление опыта исторического разнообразия с имперской государственной структурой и развивается последовательно конструктивистский подход к пониманию многоголосия (языков самоописания) и многоуровневости масштабов исторического опыта. Важным элементом этого подхода в российском измерении «новой имперской истории» служит базовая категория «имперская ситуация», которая используется вместо несущего структуралистские коннотации понятия «империя».

На настоящем этапе историографического развития важно зафиксировать интересную конвергенцию конструктивистских интуиций поля глобальной истории и области «новых имперских историй», равно как и возможность продуктивного диалога между этими направлениями исторических исследований. Возможные пункты такого диалога касаются диалектики подхода и объекта исторического исследования, взглядов на исторический характер и разнообразие аналитических языков его описания, проблемы определения границ и уровней исторического контекста и самой базовой исторической процедуры контекстуализации, баланса между интерпретацией и объяснением в рамках исторического исследования.

1. Введение

Для нынешнего бума есть много причин. Наиболее важные из них – это конец холодной войны, затем – события 11 сентября 2001 года. Учитывая то, что в наше время стало модно усматривать в «глобализации» ключ к пониманию настоящего, пора оглянуться на прошлое, чтобы исследовать исторические истоки этого процесса. Во многих регионах, и в особенности в эмигрантских сообществах, глобальная история выступает еще и как реакция на социальные проблемы и на требование менее дискриминационного и узконационалистического подхода к прошлому. Переход в учебных планах университетов США от истории западной цивилизации к глобальной истории – типичный результат такого общественного давления. Внутри академического сообщества тенденции подобного рода отражаются в изменениях социального, культурного и этнического облика научной среды. В свою очередь, трансформации в социологии знания усилили недовольство длительной и устойчивой тенденцией рассматривать национальные истории как повествования об отдельных и самодостаточных пространствах .

Революция в области средств коммуникации, начавшаяся в 1990–е годы, также оказала серьезное влияние на наши интерпретации прошлого. Историки – и равным образом их читатели – стали больше ездить по миру и узнавать его лучше, чем когда-либо раньше. Рост мобильности, еще больше ускорившийся благодаря интернету, облегчил установление горизонтальных связей и дал историкам возможность участвовать в глобальных форумах, хотя, разумеется, голоса из бывших колоний до сих пор часто оказываются едва различимы. В результате сегодня историки имеют дело с большим количеством соперничающих между собой нарративов – именно в этом многообразии голосов они и находят потенциальные возможности для новых открытий. Наконец, горизонтальные сетевые связи, развивающиеся благодаря компьютерным технологиям, оказывают влияние на мышление ученых, которые все больше используют язык сетей и узловых точек вместо старой «территориальной» логики. Писать историю в XXI столетии означает совсем не то же самое, что это значило раньше.

Почему «глобальная история»? За пределами интернализма и евроцентризма

Глобальная история родилась из убеждения, что инструменты, которыми пользовались историки для анализа прошлого, утратили свою эффективность. Глобализация поставила перед социальными науками и господствовавшими нарративами, призванными объяснять социальные изменения, новые фундаментальные вопросы. Настоящее характеризуется сложным переплетением и сетевым характером связей, которые пришли на смену прежним системам взаимодействия и обмена. Однако социальные науки зачастую уже не способны адекватно ставить вопросы и давать ответы, помогающие понять реалии опутанного сетями глобализированного мира.

В особенности это касается двух «родовых травм» современных социальных и гуманитарных наук, из-за которых страдает системное понимание мировых процессов. Истоки этих изъянов можно проследить в ходе формирования современных академических дисциплин в европейской науке XIX века. Во-первых, рождение социальных и гуманитарных наук было связано с национальным государством. Темы, которыми занимались такие дисциплины, как история, социология и филология, вопросы, которые они ставили, и даже их функции в обществе были тесно связаны с проблемами той или иной нации. Помимо этого, «методологический национализм» академических дисциплин означал, что теоретически национальное государство мыслилось основополагающей единицей исследования, неким территориальным единством, служащим своего рода «контейнером» для общества. В области истории привязанность к таким территориально ограниченным «вместилищам» проявлялась отчетливее, чем в других, соседних дисциплинах. Вследствие этого понимание мира было дискурсивно и институционально предопределено таким образом, что отношения взаимообмена отступали на второй план. По большей части история сводилась к национальной истории .

Во-вторых, новые академические дисциплины были глубоко евроцентричны. Они основывались на представлениях о европейском историческом развитии и рассматривали Европу как главную движущую силу мировой истории. Более того, понятийный аппарат социальных и гуманитарных наук отталкивался от европейской истории и путем обобщения представлял ее как универсальную-всеобщую модель развития. «Аналитические» понятия вроде «нация», «революция», «общество» и «прогресс» трансформировали конкретный европейский опыт в (универсалистский) язык якобы повсеместно применимой теории. С точки зрения методологии модерные дисциплины, прилагая специфически европейские категории к любому иному историческому прошлому, рассматривали все прочие общества как европейские колонии .

Глобальная история – это попытка ответить на вопросы, вытекающие из подобных наблюдений, и преодолеть две плачевные родовые травмы современных социальных наук. Таким образом, это ревизионистский подход, несмотря на то что он опирается на работы предшественников в таких областях исследований, как миграция, колониализм и торговля, уже давно приковывающих к себе внимание историков. Интерес к изучению способных преодолевать границы явлений сам по себе не нов, но теперь он приобретает новый смысл. Настало время изменить территорию мышления историков. Глобальная история, следовательно, имеет полемический аспект. Она бросает вызов многим формам «контейнерных» парадигм. и в первую очередь – национальной истории. В четвертой главе мы продемонстрируем подробнее, какие коррективы она вносит в интерналистские, или генеалогические, версии исторического мышления, пытающиеся объяснить исторические изменения «изнутри».

Однако речь идет не только о методологии: глобальная история ставит задачу изменить саму организацию и институциональный порядок знания. Во многих странах «история» как таковая в течение долгого времени фактически уравнивалась с национальной историей своей страны: большинство итальянских историков занимаются Италией, большая часть их корейских коллег – Кореей. Практически повсеместно целые поколения студентов знакомились с историей по учебникам, рассказывающим о национальном прошлом. На этом фоне тезисы глобальной истории звучат как призыв к восприятию себя частью целого, к более широкому видению мира. Прошлое других стран и народов – это тоже определенные истории. История – не только наше прошлое, но и прошлое всех других.

И даже там, где исторические факультеты укомплектованы преподавателями, готовыми к более широкому подходу, курсы, которые они читают, тяготеют к представлению историй государств и цивилизаций как изолированных монад. Китайские учебники по мировой истории, например, полностью исключают историю Китая, поскольку национальное прошлое «проходят» на другой кафедре. Разделение исторической реальности на отечественную и всемирную историю, или на «историю» и «страноведение», означает, что существенные параллели и сопряжения оказываются вне поля зрения ученых. Глобальная история, помимо прочего, – призыв к преодолению подобной фрагментации; ее задача – прийти к более многостороннему пониманию взаимодействий и взаимозависимостей, образующих современный мир.

Глобальная история, разумеется, не панацея от всех бед и даже не качественно лучший, чем другие, метод. Это только один из возможных подходов. Он лучше приспособлен для решения одних вопросов и проблем и меньше – для других. Глобальная история занимается прежде всего мобильностью и обменом, процессами, преодолевающими разграничения и границы. Взаимосвязанный мир для нее – отправная точка, а главные ее темы – обращение и обмен вещей, людей, идей и институций.

Предварительно и заведомо широко глобальную историю можно определить как форму исторического анализа, при котором явления, события и процессы рассматриваются в глобальных контекстах. Среди ученых, однако, нет единства по вопросу о том, как лучше достичь подобного результата. Множество других подходов – от компаративной и транснациональной, всемирной и «большой» истории до постколониальных исследований и истории глобализации – борются сегодня за внимание научного сообщества. Так же как и глобальная история, они пытаются справиться с задачей связать прошлое воедино.

Каждая из этих научных парадигм выдвигает на первый план что-то свое, и наиболее влиятельные подходы мы рассмотрим в третьей главе. Однако не следует преувеличивать различия: между разными вариантами есть много пересекающихся областей и методологических схождений. На самом деле очень трудно точно определить, в чем состоит специфика и уникальность глобальной истории. Не станет легче и от попытки показать, как функционирует это понятие на практике. Даже поверхностное знакомство с текущей научной литературой убеждает, что исследователи не просто пользуются данным термином – они используют его в собственных, самых разнообразных целях, часто наряду с другими терминами, как взаимозаменяемые понятия. Широкое распространение говорит скорее о привлекательности и размытости термина, чем о его методологической особости .

. Gerasimov I., Glebov S., Mogilner M. The Postimperial Meets the Postcolonial: Russian Historical Experience and the Postcolonial Moment // Ab Imperio. 2013. № 2. Р. 97–135.

Semyonov A. «Global History Is More Than the History of Globalization»: Interview with Sebastian Conrad // Ab Imperio. 2017. №. 1. P. 26–27.

Герасимов И., Глебов С., Каплуновский А., Могильнер М., Семенов А. (ред.) Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004; Howe S. (ed.).. The New Imperial History Reader. Routledge, 2010. См. также: Герасимов И., Глебов С., Могильнер М., при участии Семенова А. Новая имперская история Северной Евразии: В 2 т. Казань, 2017.

Hopkins A. G. (ed.).. Globalization in World History. London: Pimlico, 2002; Bender Th. (ed.).. Rethinking American History in a Global Age. Berkeley, CA: University of Сalifornia Press, 2002.

Smith A. D. Nationalism in the Twentieth Century. Oxford: Robertson, 1979. P. 191 ff.; Beck U. What Is Globalization? Cambridge: Polity Press, 2000. P. 23–24; Wallerstein I. et al. (eds.).. Open the Social Sciences: Report of the Gulbenkian Commission on the Restructuring of the Social Sciences. Stanford, CA: Stanford University Press, 1996.

О «родовых травмах» см.: Bentley J. H. Introduction: The Task of World History // Bentley J. H. (ed.).. The Oxford Handbook of World History. Oxford: Oxford University Press, 2011. P. 1–16.

Sachsenmaier D. Global History, Version: 1.0. // Docupedia-Zeitgeschichte. 2010. 11. Feb. (http://docupedia.de/zg/Global_History?oldid=84616).

Статья посвящена институциализации глобальной истории как области научных исследований и образовательной дисциплины. Подробно рассмотрены образовательные проекты в области глобальной истории на примере вузов Великобритании.

Ключевые слова: глобальная история, глобализация, образовательные программы, исследовательские сети, инновационные формы обучения.

Глобальная история ( Global History ) - одно из наиболее перспективных направлений исторических исследований начала XXI в. Это не могло не отразиться на образовании в области истории. В течение последних полутора десятилетий многие университеты мира открыли соответствующие курсы и программы.

Первые образовательные программы

Инициативы, связанные с организационным становлением глобальной истории, были обусловлены как внутренними факторами развития научной мысли, постоянно требующей не только содержательной, но и формальной модернизации, так и факторами внешними, к которым относятся в первую очередь глобальные изменения системы международного порядка на рубеже 1980-1990-х гг. и активизация процессов глобализации во второй половине 1990-х гг.

Своего рода «локомотивом» глобализации социально-гуманитарного дискурса последних десятилетий стали запросы западной системы образования, построенной на принципе жесткой конкуренции и чутко реагирующей на социальный заказ. Как и параллельные проекты (Big History, World and Transnational History, Crosscultural Studies, Environmental History и др.), Global History институциализировалась в первую очередь в рамках образовательных программ, а затем уже и в рамках специализированной периодики и профессиональных ассоциаций.

Одним из крупнейших центров глобальной истории стал Лондон. Там были организованы первый семинар (Institute of Historical Research, University of London) и первая магистерская программа (London School of Economics & Political Science) по глобальной истории, создана исследовательская сеть в области глобальной экономической истории (Global Economic History Network), учрежден периодический орган (Journal of Global History).

«В Лондоне глобальная история началась как эксперимент, а превратилась в миссию, - рассказывает президент Европейской сети по универсальной и глобальной истории (European Network in Universal & Global History) Гэрит Остин. - Проект начался с инициативы, которая теперь представляется достаточно умеренной, а тогда казалась инновационной и даже радикальной - с учреждения регулярного семинара в такой аморфной области, как «Глобальная история в контексте процессов большой длительности». Семинар собрали Патрик О`Брайен, являвшийся в тот момент директором Института исторических исследований Лондонского университета, и Алан Милворд, возглавлявший кафедру экономической истории в Лондонской школе экономики и политических наук. На первом заседании в феврале 1996 г. О`Брайен обозначил цель семинара в выражениях, которые, согласно академическим представлениям, почти противоречат понятию семинара: не научные исследования, а беседа между специалистами в различных областях. Как увидим позднее, это стало началом новой исследовательской инициативы, получившей дальнейшее продолжение» . Вот как вспоминает об этом сам О`Брайен: «В качестве директора Института исторических исследований я собрал (на забаву коллегам) первый семинар по глобальной истории. Семинар начался с обсуждения довольно короткого списка известных к тому времени работ в этой новой области: Виртфогеля, Макнилла, Броделя, Валлерстайна, Франка, Померанца и др.» . Ныне в списке работ по глобальной истории - тысячи наименований. Методологические возможности предмета были оценены сообществом историков, значительная часть которого сочла перспективными работы в этой области».

В рамках семинара О`Брайена, в частности, был подготовлен программный доклад Алана Макферлейна «Бродель и глобальная история», в котором был отрефлексирован вопрос о методологических истоках предмета. Макферлейн утверждает, что именно концепция процессов «большой длительности» стала важнейшим теоретическим основанием предмета глобальной истории .

Семинары, подобные по содержанию семинару О`Брайена, с 2009 г. проводятся в Кембридже (World History Workshop) и Оксфорде (Oxford Transnational and Global History seminar). Преамбула программы оксфордского семинара объясняет его появление необходимостью переориентировать исторические исследования с европоцентричных на «неевропоцентричные» концепции, а общее распространение предмета связывает с реакцией академической среды и общественности на политические, экономические и социальные последствия глобализации . Результатом такой переориентации исторических исследований, по мнению профессора Оксфордского университета Джона Дарвина, «сталооткрытие новых взглядов на мировую историю, которая когда-то трактовалась только как история европейской экспансии » .

В статье, посвященной опыту Лондонской школы экономики и политических наук, президент Европейской сети Г. Остин отмечает три основных направления институциализации глобальной истории: образовательные программы, учреждение нового журнала и организация международной исследовательской сети . Остин обозначил и временные рамки существования проекта: «Глобальная история как подход к изучению прошлого интенсивно развивается в Лондоне в последние полтора десятилетия» . К трем направлениям институциализации глобальной истории, отмеченным Остином, можно добавить публикации британской профессуры по предмету в целом. В частности, работы крупного британского социолога Энтони Гидденса 1997-2003 гг. , которые, безусловно, стимулировали интерес его коллег к глобально-исторической проблематике.

В Лондонской школе экономики и политических наук в 2000 г. была учреждена первая в Великобритании магистерская степень по глобальной истории. Эта одногодичная программа существует до сих пор (как самостоятельная программа и как часть двухгодичной программы, осуществляемой совместно с университетами Лейпцига, Вены, Вроцлава и Роскилла). Наряду с этим, также реализуется совместная программа по всемирной истории с Колумбийским университетом.

О содержании магистерской программы по глобальной истории пишет О`Брайен: «Она стала комплексной программой, сосредоточенной на изучении долгосрочной ретроспективы развития «материальной жизни» человечества с учетом данных по Европе, Африке, Китаю, Индии и Японии. Учебный план разработан в направлении изучения того, что, возможно, является мегапроблемой нашего времени: когда и почему некоторые общества (локализованные в основном на Западе и Севере современного мира) стали преуспевающими, а большинство населения Земли, составляющее семь миллиардов человек , проживает по-прежнему в бедных странах (на Востоке и Юге ). Программа состоит из ряда отдельных курсов, в основе которых - наиболее актуальные метанарративы всемирной истории, изучающие экологические, государственные, геополитические, религиозные, культурные, гендерные, эпидемиологические и, конечно, экономические изменения на планете» .

Инновационные формы обучения

Интересные формы развития глобальной истории как инновационной дисциплины предлагает Центр глобальной истории и культуры исторического факультета Уорвикского университета (Global History & Culture Centre, Department of History, University of Warwick ). Особенность исследований центра - изучение глобализации через межконтинентальное распространение технологий и кросскультурные взаимосвязи.

Деятельность центр осуществляет в форме симпозиумов, конференций, дневных школ, серийных семинаров , торжественных мероприятий, встреч с почетными гостями, публичных лекций, выставочных проектов, присуждения стипендий, обмена аспирантами и докторантами. Среди других форм образования в Уорвике следует назвать летние школы . Одна из наиболее интересных - « Theory for a Global Age» - состоялась в 2009 г. Кроме того, начиная с 2006 г. на портале университета ведется обзор публикаций (книг и статей) по глобальной истории.

Центр также реализует серию просветительских проектов в области глобальной истории совместно с крупнейшими британскими музеями. Один из последних проектов - изучение мирового распространения фарфора - « Global Jingdezhen» . В 2010 г. прошла конференция «Cultures of Ceramics in Global History, 1300 to 1800» . В 2010-2011 гг . состоялись выставки и публичные лекции в Музее искусства Восточной Азии и Британском музее «Chinese Ceramics & Early Modern World», «Pots, Power & Beauty: Porcelain and Desire in Early Modern World», «The Wanderings of a Chinese Lady» и др . Их задача состояла в том, чтобы представить пути мирового распространения фарфора и его дизайна в раннее новое время. «Вначале мы слушаем ученых , которые рассказывают об изображениях и объектах китайско- европейского взаимодействия в увлекательной и наводящей на размышления форме , а затем проводим обсуждение более общих вопросов и показываем, как эта проблематика отразилась в глобальной истории» , - объясняют специалисты Уорвика свою методику изучения глобальных интеракций через подобные кросскультурные влияния.

В совместном с Британским музеем проекте «Plates, Parasols & Global Design in the 18th Century» был блестяще представлен один из частных, но очень характерных для глобальной истории примеров распространения влияний моды по миру ( Global Design ) - ее распространение на фарфоровые тарелки с изображением китайской женщины под зонтом ( Parasol Lady ). Как объясняют организаторы курса, «это изображение было популярно на протяжении многих десятилетий как на Востоке, так и на Западе, и его можно рассматривать в качестве отличного примера ранней глобализации». Центр осуществил и еще ряд подобных проектов - Global Arts, Global Commodities, Global Textiles, Global Fashion, Global Technology .

Площадки для дискуссий

Серьезным шагом на пути институциализации глобальной истории стало учреждение в 2006 г. «Журнала глобальной истории» ( Journal of Global History ), издаваемого Лондонской школой экономики и Кембриджским университетским издательством (London School of Economics and Cambridge University Press ).

В программной статье Патрика О`Брайена «Историографические традиции и современные императивы глобальной истории» предмет представлен как интернациональный метанарратива, способный ответить на запросы глобализирующегося мира . Редакционная программа так определяет предметное поле глобальной истории : «Журнал освещает важнейшие проблемы глобального развития в длительной исторической перспективе, а также представляет различные исторические версии процесса глобализации. Кроме того, журнал уделяет внимание процессам и структурам, препятствующим глобализации, считая их изучение важной областью глобальной истории. Журнал стремится преодолеть существующую в исторической науке дихотомию «Запад и остальной Мир», перенося материал через традиционные тематические границы и преодолевая тенденцию к фрагментации историографического дискурса. Журнал выступает в качестве междисциплинарного форума для дискуссий представителей социальных и естественных наук по глобальному развитию».

В 2003 г. была организована исследовательская Сеть в области глобальной экономической истории (Global Economic History Network ), которую, по словам Остина, можно рассматривать как «глобализированное» продолжение семинара по глобальной истории» . Сегодня эта сеть объединяет представителей нескольких дисциплин - истории , экономики, экономической истории , антропологии, географии, социологии из вузов В еликобритании , Голландии, Италии, Германии, США, Турции , Индии и Японии .

«Глобальная история стремится расширить и углубить представления людей о самих себе , своей культуре и своих государствах путем расширения географического пространства и удлинения хронологии , принятых в традиционной историографии. А глобальная экономическая история провозглашает необходимость изучения материальной жизни человечества (с учетом данных естественных и социальных наук) в длительной хронологической и широкой географической перспективе, с тем чтобы проанализировать различия в производстве и качестве жизни во времени и пространстве », - заявлено на официальном сайте .

Создание исследовательских сетей - одна из самых ярких характеристик процесса становления предмета как инновационной (не только по содержанию, но и по форме) области знания.

Одной из наиболее крупных сетей является Европейская сеть по универсальной и глобальной истории ( ENIUGH ), задача которой состоит в объединении специалистов, занимающихся соответствующей проблематикой. Сеть создана в 2002 г. по инициативе Института глобальных и европейских исследований Лейпцигского университета (Global and European Studies Institute, Universität Leipzig ). Значимыми площадками сети стали Европейские конгрессы по глобальной и всеобщей истории. Первый конгресс прошел в 2005 г. в Дрездене, второй - в 2008 г. в Дрездене, третий - в 2011 г. в Лондоне. По аналогии с ENIUGH в 2008 г. создана Всемирная сеть организаций, занимающихся глобальной и всеобщей историей (Network of Global and World History Organizations ). Свою первую конференцию сеть приурочила к ХХI Всемирному историческому конгрессу, состоявшемуся в 2010 г. в Амстердаме.

Эти и другие инициативы европейских университетов показывают, что глобальная история является весьма привлекательным и активно продвигаемым брендом в научно-образовательной среде .

Предмет и метод глобальной истории

Однако было бы неправильно утверждать, что глобальная история - лишь конъюнктурное явление, отражающее запросы системы образования и рынка исследовательских проектов. Есть и сущностное определение предмета, выражающее главную идею этого направления.

Предмет глобальной истории - это история становления социальной мироцелостности, рассматриваемая в контексте глобальных социоприродных процессов. Она изучает генезис устойчивых в долговременной исторической перспективе систем культурно-хозяйственных связей между различными народами. Важнейшими факторами стабильности этих систем в концепте глобальной истории выступают природные особенности, обусловившие характер и направленность лежащих в основании данных систем социальных связей. Миграции, заселение территорий, торговые маршруты, распространение материальной культуры, духовные взаимовлияния цивилизаций и др. - основные темы глобальной истории.

В центре внимания «историков-глобалистов» - история глобализации, противоречивые концепции которой создают проблемное поле предмета. «История глобализации является сердцем и новшеством глобальной истории» , - утверждает профессор Массачусетского технологического института Брюс Мазлиш, один из «отцов-основателей» американской школы глобальной истории.

Методологические основы глобальной истории были еще разработаны в работах Фернана Броделя «Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» (1949), «История и общественные науки. Историческая длительность» (1958), «Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV-XVIII вв.» (1967-1979).

Во-первых , это понимание всемирной истории как истории становления социальной целостности человечества;

во-вторых , описание длительных по времени и масштабных по пространственному охвату социальных процессов;

в-третьих , включение всемирно-исторического процесса в контекст геологических, биологических, климатических, эпидемиологических, демографических и др. изменений на планете.

На этих принципах в дальнейшем стали строиться частные концепции глобальной истории.

Гносеологические истоки глобальной истории связаны также с информационной революцией последней трети ХХ в. С проникновением компьютерных технологий в социальные и исторические исследования в сферу исторических изысканий вошли огромные массивы данных (в т.ч. и не традиционного для истории характера), машинная обработка которых позволила реализовывать сложные исследовательские программы. Это стало одним из важнейших факторов обновления исторической науки и качественного расширения ее возможностей. Достижения таких областей, как квантитативная историография, клиодинамика, макросоциология и др., открыли путь для создания теорий глобального масштаба. Возможность работать с эмпирикой глобального порядка стала ключевой предпосылкой становления глобальной истории как области научного знания.

Философская традиция, глубоко исследовавшая содержание категории «глобальное» в 1970-1980-х гг., подготовила не только частные науки, но и общественное мнение к новому, планетарному образу мышления. И глобальная история, оформившаяся как область научных исследований и преподавания в 1990-е гг., стала одной из форм проявления нового мировоззрения.

Несмотря на идеологические противоречия концепций глобальной истории, ее методологические возможности признаются большинством ученых, работающих в рамках иных направлений и школ. Об этом свидетельствуют материалы последних Всемирных исторических конгрессов, в программах которых обсуждение проблем глобальной истории заняло видное место.

В заключение отметим, что в российской науке и образовании глобальная история пока не представлена в качестве оформившегося института. Тем не менее, можно надеяться, что и отечественные специалисты воспользуются перспективами, открываемыми глобальной историей. С.П. Карпов, например, определил глобальную историю как одну из возможностей мировой историографии преодолеть болезнь фрагментации исторического знания и «сохранить концептуальное видение всемирно-исторического процесса, познать связь времен и деление эпох» с помощью создаваемой ею системы глубоких взаимосвязей и переплетений, выявляемых на междисциплинарной основе . O"Brien P. Global history //Making history. The changing face of the profession in Britain . [ URL ] http :// www . history . a c.uk/makinghistory/resources/articles/global_history.html. [Дата обращения: 04.05.2011].

11. Карпов С.П. Историческая наука на современном этапе: состояние и перспективы развития // Новая и новейшая история. - 2009. - № 5.

Согласно «официальным» данным русская история началась в 862 г. Не вполне ясно, как она началась, и тем более не ясно, что было до этого. Однако известно, что в этот год город Новгород (по иной версии - северная, Новгородская Русь) заключил договор о правлении норманнских князей «варягов-русь»: Рюрика и его сподвижников. Тем самым в действие вступает, казалось бы, теория общественного договора, но можно также предположить и то, что это было либо приглашением в качестве наёмников-гвардейцев, которые впоследствии захватили власть в городе, либо не являлось приглашением вовсе, а стало следствием поражения славяно-финского населения в борьбе с экспансией норманнов на их земли.

Северяне-язычники, будущие шведы, норвежцы, датчане и исландцы, были вряд ли более культурны, чем жители севера Восточноевропейской равнины. Тем не менее, согласно летописной легенде был наведён порядок, которого до того не было. Отсутствие порядка станет типичным русским явлением и в дальнейшем. Викингами было положено начало многовековой династии на Руси (862 – 1598). Они всегда были известны своим суровым нравом, но известно и то, что Север Европы никогда не ассоциировался с рабством и кровавыми диктатурами. Поэтому первый выбор восточных славян можно назвать вполне европейским.

Но это было только преддверие. История продолжилась в 988 г. Надо заметить, что все эти даты условны и «современны». Отсчёт времени у восточных славян начался после встречи с цивилизацией Восточного Рима и вёлся от сотворения мира по византийской версии. Так пришло время, когда молодой, формирующийся восточнославянский этнос решил опереться на цивилизованную сверхдержаву: восточную часть бывшей великой Римской империи - Римско-эллинистической цивилизации. Опереться, чтобы выйти из прежнего природного, «языческого» состояния; обрести то, что было у великих цивилизаций Древности; обрести то, что стало у новых, также находящихся в стадии становления народов Европы.

Так было всегда, когда начинающие свой путь молодые народы перенимали опыт и культуру более развитых соседей. Обретение извне религии, письменности, календаря, имён, а также основ искусства или же политической системы не является чем-то предосудительным или унизительным, а скорее естественным и традиционным для развивающихся этносов. Однако если иметь в виду восточных славян, то существует мнение, согласно которому принятие Русью византийской системы социально-политических и культурно-религиозных ценностей было ошибкой и лучшим вариантом развития стало бы сохранение прежнего пути: чисто славянского (или славяно-норманнского?) и природно-языческого. Возможно, что в этом случае Русь не взяла бы крен в евразийскую сторону. Вопрос о том, какой вектор имеет приобретение 988 г. является весьма важным, если не основным. Был ли это европейский, западный или же азиатский, восточный выбор Руси?

Восточная Римская империя, первоначально включавшая в себя обширные восточные территории, со временем перестанет быть частью западного социокультурного типа, здесь постепенно переродится и политический режим, и менталитет большей части населения. Став независимым евроазиатским государством географически, Византия станет им и политически, и культурно.

Отказавшись от прежних инновационных устремлений, Восточный Рим перейдёт к традиционализму, консерватизму, охранительству, что найдёт отражение и в религии: в отличие от Западной Европы, продолжившей традиции новаций эпохи Античности, здесь сохранится во многом не тронутая, «ортодоксальная» ветвь христианства. И даже когда до схизмы (великого религиозного раскола 1054 г.) было ещё далеко, тем не менее, уже было очевидным: анафема римского папы и константинопольского патриарха - дело времени.

Конечно, Византия - это не Азия. Но Византия - это и не Европа. И Русь делает в итоге первый для себя «особый» выбор: совершает евроазиатский «крен», которым она позже будет постоянно гордиться, говоря о себе как об особом социокультурном феномене. В XV в. универсальное православное государство Ромейская империя навсегда исчезнет с мировой арены, а спустя несколько лет новая Русская империя, наоборот, приобретёт полную независимость и произведёт «реакцию замещения»: займёт ставшее вакантным место Второго Рима, чтобы продолжить уже начавшееся противостояние с Первым.

Третий поворот русской истории одновременно станет и первым поворотом на пути к многовековой русской трагедии. Вопрос в том, когда он начался? Безусловно, трагичен 1054 год: полный разрыв католиков и православных, раскол Европы на 1000 лет. На Руси этот год - это смерть Ярослава Мудрого и конец периода сравнительно спокойного развития. С его смертью борьба за власть до полного истребления своих противников станет нормой: это продемонстрирует и XII, и XVI, и XX вв. Смерть Ярослава станет прологом, по меньшей мере, 400-летной политической раздробленности (если брать только территории Восточной Руси).

Катастрофа, которая впоследствии будет иметь определяющий характер для дальнейшего развития Руси, случится в 1132 г. В этот год, связанный со смертью сына Владимира Мономаха: Мстислава Великого, прекратит своё существование, по крайней мере, формально единое государство Русь с центром в городе Киеве. Только через четыре века Иван III и Василий III объединят, но лишь одну, восточную часть прежней Руси: ту, что назовётся по-византийски Россией. Иная, прежде основная часть Киевской Руси, станет, руководимая литовской элитой, Великим княжеством Литовским и Русским.

Окончательно 7-вековая эпоха политической децентрализации Руси завершится только в конце XVIII в., когда все западнорусские земли войдут в состав Московской России. Мало кто обратит внимания на эти цифры: три четверти тысячелетия, т. е. значительную часть своей истории восточные славяне вместе со своими многочисленными соседями прожили не в единстве, прожили порознь, чаще всего совсем не испытывая по отношению друг к другу не только кровных, но и даже просто элементарных гуманных чувств. При этом многовековое противостояние двух новых, можно сказать суперэтносов - русского и украинского - стало показательно хрестоматийным.

Раскол Руси и её фактическое исчезновение с политической карты мира предопределило в конечном итоге четвёртое глобальное событие в её истории, её четвёртый поворот, ставший решающим. Прежняя, Владимирская Русь фактически прекратит своё существование. Её место займёт Литовская Русь - на западе, и Монгольская Русь - на востоке. Первое государство станет придерживаться европейской ориентации развития, второе - азиатской, восточной модели развития. Первое станет независимым и федеративным, второе - зависимым, политически раздробленным, но со временем - жёстко унитарным. Перед миром предстали Западнорусское макрогосударство с новой литовско-европейской династией и восточнорусские микрогосударства (за исключением северорусской Новгородской республики), управляемые прежней норманнской династией, но вассально зависимые от династии монголо-азиатской.

Таким образом, по причине монгольских завоеваний первой половины XIII века на месте прежней, до конца не сформировавшейся Русско-европейской цивилизации, начинают складываться две новые параллельные и одновременно полярные социокультурные структуры: литовско-русская, с преимущественно западным социокультурным типом развития и монголо-русская, с преимущественно восточным социокультурным типом развития. Не будем забывать и об альтернативной версии о том, что на востоке Руси не было не только так называемого летописного «ига», но и не было как таковой умеренной вассальной зависимости, но было единое союзное Русско-монгольское (или Монголо-русское) федеративное государство.

Развитие событий по такому сценарию, вероятно, нельзя исключать. Необходимость радикального изменения внешнеполитического курса Руси была вызвана тем, что с XIII века акцент католических крестовых походов сместился с мусульманских и языческих земель на православно-христианский мир. Неудивительно, что в ответ на натиск крестоносцев-католиков, имевших, в отличие от языческих монголов, весьма недвусмысленные претензии на видоизменение либо уничтожение центрального ядра Византийско-русской православной цивилизации, Александр Невский берёт курс на тактическое сближение с более сильными, но духовно для Руси менее опасными монголами. В дальнейшем такое временное тактическое сближение приведёт к сближению стратегическому и постоянному, к тому, что на части территории Руси будет создан социокультурный оазис Востока, который впоследствии распространится на шестую часть Земли.

Для Александра Невского совершенно чётко определились враги: это Запад - в лице католиков-крестоносцев, и это сами русские: те из них, которые отказывались повиноваться монголам, служить в их армии, платить налоги, возможно, в «общефедеральный бюджет». Приёмный сын завоевателя Руси Батыя, силой приклонивший Восточную Русь перед Золотой Ордой, Александр станет Святым героем Церкви, России и даже СССР. Александр не только сохранит православно-языческую культуру и православно-языческий дух Руси, но Александр положит начало чему-то принципиально новому и необычайно великому. Он положит начало духу русского самодержавия (когда вверху «тьма власти») и духу русского рабства (когда внизу «власть тьмы»), т. е. всему тому, что будет существовать три четверти тысячелетия и доживёт до конца ХХ столетия. До наших дней политический выбор Александра Невского, оказавшийся эпохально-макроисторическим, мало кем оспаривается. Иные, альтернативные варианты развития событий той эпохи обсуждаются недостаточно.

А в качестве альтернативы можно назвать литовско-русский путь. В соседней Литовской Руси политическими противниками были определены все те, кто покушался на суверенитет этого государства. Создав федеративное государство в духе прежних традиций Киевской Руси и европейских норм права и морали, Литовская Русь успешно противостояла и натиску крестоносцев, и агрессии монголов, и экспансии Монголо-русской, а затем Московской Руси. В дальнейшем, однако, в противостоянии литовско-русской и монголо-русской альтернатив в историческом развитии Руси верх одержит та, что будет опираться на традиции восточного социокультурного типа, и новой России суждено будет стать государством-цивилизацией, унаследовавшем не только византийские (евразийские), но и монгольские (азиатские) черты в своём развитии.

Глобальный поворот русской истории, совершённый в середине XIII в. впоследствии будет закреплён в 1328 г. В этот год реализуется наименее приемлемая для будущего новой цивилизации альтернатива: московская. Авторитарная Москва, став во главе объединительного процесса на востоке Руси, побеждает Тверь: своего наиболее серьёзного конкурента. Московское княжество, совсем недавно появившееся на карте Руси, получив от только что ставших мусульманами монголов Золотой Орды ярлык на право управления Восточной Русью, начинает тот знаменательный процесс «централизации», который завершится полным подчинением демократий Новгорода, Пскова и Вильно. Русская макроистория окончательно выбрала в этот год в качестве своего магистрального пути развития Москву, но не Тверь, Новгород, Псков или Вильно. Иными словами, имперское «континентальное» мышление, перманентную тиранию и рабство.

Следующим важнейшим поворотом русской истории является период правления Ивана Великого. И речь здесь идёт скорее не об известных фактах: окончательном освобождении земель Восточной Руси из-под ордынского влияния и начале восстановления прежних границ Киевской Руси в борьбе с Русью Литовской. Дело здесь в ином. Приняв восточноримское наследство (герб, знаки царской власти, жена - наследница римских цезарей), переведя начало нового года с восточнославянского 1 марта на византийское 1 сентября, Иван III заговорил тем самым о Руси (ещё до Филофея) как о Третьем Риме. Одновременно молодое Московское государство принимает на себя и политическое монгольское имперское наследство: Москва ощутила право объединить под своими знамёнами не только восточнославянские земли, но и большую часть Евразии.

Иван Великий, будучи, возможно, во многом традиционным московским авторитарным самодержцем, сумел, тем не менее, вложить в русскую почву ростки европейского пути развития: абсолютизма, но не самодержавия; свободы, но не рабства; компромисса, но не террора и насилия. К сожалению данная тенденция не получит долговременного стабильного развития. Последним её всплеском станут, вероятно, великие реформы 1550 гг., которые на короткий срок поставят Россию в число передовых государств, идущих по пути радикальных социально-политических реформ в духе только что начавшейся эпохи Нового времени.

Так Россия XVI в. снова оказалась перед выбором. Культурно и религиозно окончательно воспринято византийское (евразийское) наследство, в социально-политическом аспекте - монгольское (восточное) наследство, перемежающееся с духом перемен, идущим с Запада. Ивану Великому для окончательного выбора, очевидно, не хватило времени. Ивану Грозному - времени хватило сполна. За 24 года эпохи контрреформы им были проведены все необходимые мероприятия, которые создали в стране политический режим, существенно изменить который будет уже никому не под силу. Он будет видоизменяться (или, как будут говорить на псевдоисторическом языке: реформироваться), но только в одну сторону: в сторону усиления режима единоличной власти. Этот устрашающий авторитарно-деспотический режим в различных по степени жёсткости и жестокости формах благополучно просуществует вплоть до наших дней - вплоть до нынешней неограниченной суперпрезидентской системы правления.

Глобальный поворот, начатый Иваном Великим, был благополучно завершён его внуком Иваном Грозным: России не суждено было стать Великой и свободной (эта тенденция сойдёт на нет после переворота 1560 г.), но суждено было стать Грозной и несвободной (эта тенденция после 1560 г. возобладает и станет господствующей на протяжении последующих пяти столетий).

Пятый, Грозный поворот русской истории настолько укоренил восточную, а также имперскую сущность новой России, что избавиться от неё не помогают даже кратковременные периоды ремиссий. Созданный во второй половине XVI в. автократический режим политической власти, начало закрепощения населения, подавление и истребление оппозиции, начало экспансии в Азию (1552) и в Европу (1558), т. е. начало глобального противостояния с миром станут характерными чертами, отличительными особенностями нового Российского государства, или новой Российской евразийской моноцивилизации. Это будет особое, «гарнизонное» государство, исторически ориентированное на противостояние, на войну, на выживание в суровых геополитических условиях, мистически ориентированное на прошлое, на парадоксальное движение в пространстве и во времени вспять, в далёкое прошлое - в то прошлое, в котором России побывать, как другим, не довелось.

В течение всех пяти столетий в России будут предприниматься попытки совершить новый глобальный поворот, который бы изменил прежнюю неблагоприятную тенденцию развития, неблагоприятную для общества, для экономики, для жизни простого человека, но, быть может, вполне благоприятную и оптимальную для самой государственной макросистемы. За пять столетий можно насчитать до полутора десятков дерзких и безнадёжных попыток разного рода реформаторов и мечтателей-идеалистов изменить вектор движения России. Все они будут успешно блокированы как самой государственной машиной, так и укоренившейся консервативной традиционалистской ментальностью нового российского общества.

Можно выделить несколько таких попыток, во время которых, при благоприятном стечении обстоятельств, можно было начать и довести до конца новый глобальный поворот русской истории. Это эпохи Александра I, Александра II, Николая II и период демократической революции февраля 1917 г. Все они имели хорошее начало, которое не получало такого же хорошего продолжения. А Россия тем временем всё дальше и дальше отдалялась и отставала от прежде вполне политически «родственной» и равной ей Западной Европы, не желая следовать ни европейским, ни прежним восточнославянским (относительно европейским) курсом.

Попытки Петра Великого вестернизировать Россию методом насилия, создать культурно европеизированное, а во всех иных аспектах - азиатское, восточное государство, в котором человеку жить будет абсолютно невыносимо, являются не более чем закреплением и продолжением опричной контрреформы Ивана Грозного, великого азиатского деспотического крена России. Большевики, т. е. крайне левые социал-демократы, высоко ценили и Ивана, и Петра, называя их своими учителями. Следовательно, линия октября 1917 – 1991 гг. не является чем-то принципиально новым. Скорее, наоборот, она представляет собой ликвидацию очагов европеизма, оставленных идеями и реформами М. Сперанского и П. Столыпина, Александра II и Николая II, А. Керенского и П. Милюкова.

Таким образом, эпохи контрреформ Ивана Грозного, Петра I, Ленина – Сталина окончательно обозначили ту линию, тенденцию, путь, избранный Россией ещё в эпоху монголо-русского соперничества - союзничества. Путь всевластия, безграничности и произвола власти, порождающей несвободу - для одних, рабство - для других. Известно, что это был выбор не всей России, не всех её народов, не всей её политической элиты. Но это был выбор, определивший дальнейшую судьбу Руси, определивший новый вектор её движения. В течение последующей истории этот вектор обретёт характер «оптимального» и «единственно возможного» и будет неизменно брать верх над всеми иными вариантами развития Руси и России, которые останутся нереализованными.

Альтернативные варианты развития.

Подводя итог и обобщая сказанное, можно обозначить целый ряд нереализованных альтернатив развития Руси и России.

Первая. В IX веке была реализована норманнская альтернатива политического развития России: заложены традиции иноземных династий, агрессивного имперского вектора развития, формирования государства не сколько на основе договорной теории, сколько на основе имперской теории насилия и подчинения близлежащих земель. Не была реализована славянская альтернатива: начало династическому правлению в восточнославянских землях кладёт не норманнская («русская»), а славянская (не русская), новгородская династия. Вектор развития мог бы стать совершенно иным, с опорой на общественный договор, вечевую демократию, ментальную «оседлость» и пониженную воинственность (не исключено, что символом нации стал бы не конь, а дом).

Вторая. В IX веке реализована Киевская альтернатива, но не реализована Новгородская. Столица страны - вечевой, республиканский, почти европейский по духу Новгород. Не на годы, а на столетия, до наших дней. С сохранением и развитием древних вечевых традиций. Не Иван Грозный стирает с лица Земли непокорный ему Новгород, но наоборот: Иван Васильевич - гражданин Новгородской демократической России.

Третья. С Х века, со времён русского Александра Македонского - Святослава, реализована тенденция перманентного имперского расширения территории страны (интересно, с какой рациональной целью?). Тенденция ничем не сдерживаемого расширения длилась (с некоторыми перерывами) почти целое тысячелетие, временами сопровождаясь полными обвалами, по крайней мере, раз в 4-вековой цикл. Никто не знает, завершилась ли эта многовековая болезнь России, или нас ещё только ждёт новое глобальное собирание земель вокруг всё той же Москвы. Так до сего времени не реализована альтернатива сравнительно миролюбивой и реально оседлой жизни, основанной на принципах не экстенсивного, а интенсивного развития на ограниченном пространстве великой Русской равнины.

Четвёртая. С конца Х века реализована евразийская культурно-религиозная альтернатива, которая не столько приблизила Русь к Западу, сколько отгородила её от большей части Европы, создав многовековой «железный занавес» недоверия и отчуждения. Катастрофы 1054 и 1204 гг. придадут данной проблеме глобальный и вечный характер. Тем самым в Х в. не была реализована европейская культурно-религиозная альтернатива, которая смогла бы создать более благоприятные условия для русской и российской интеграции в европейское сообщество наций, в общеевропейский модернизационный процесс.

Не была также реализована и, быть может, менее оптимальная, менее привлекательная «азиатская», чисто восточная культурная программа. Облачение Руси в исключительно восточную культурно-религиозную оболочку (к примеру, в исламскую) придало бы ей, вероятно, не меньший колорит и создало бы более прочную основу её мировосприятия и самосознания, которые стали бы более определёнными. Иными словами, процесс социальной макроидентификации Русь и Россия прошли бы успешнее, с более адекватной внутренней и внешней оценкой ситуации, без задержки этого процесса на многие столетия.

Пятая. С XI века реализована крайне неблагоприятная альтернатива, связанная с постоянным противостоянием в борьбе за власть в среде политической элиты, приведшая к расколу и распаду страны. Впоследствии к этому добавится постоянное противостояние государства и его подданных, превращённых в холопов, слуг, рабов. Добавится и раскол в элитной, культурной части общества, именуемый обычно «расколом культур», что будет во многом препятствовать осуществлению прогрессивных преобразований в стране. Не реализована тем самым альтернатива осторожной, рациональной, гибкой, дальновидной политики центральной власти, основанной на компромиссе с политической элитой общества и близлежащими землями без резко очерченной патологии насилия и суицида.

Шестая. В XIII веке реализована русско-монгольская политическая альтернатива. С родственными связями и даже дружбой. С кровавыми ссорами при «выяснении отношений» с монголами и продолжением состояния децентрализации и гражданской войны между русскими землями. С созданием государства по монголо-китайскому образцу. С отказом от помощи Запада, от предложения осуществить совместный со славянами крестовый поход против монголов. (Данный порок воспринят от византийцев, которые предпочитали принять смерть от мусульман, чем помощь из рук главы Ватикана).

Тем самым не реализована альтернатива, которая бы заключалась в совместной борьбе объединённых восточнорусских земель в союзе с Западной, Литовской Русью против завоевателей Запада и Востока. Не реализована альтернатива, которая была бы связана с перемирием, хотя бы временным, между католической Европой и всеми восточнославянскими землями во имя совместного отражения монгольской агрессии.

Седьмая. С XIV века реализуется московская, крайне авторитарная, по сути провосточная альтернатива объединения всех русских земель в новое государство. С установлений отношений подданства (в русском варианте можно говорить «рабства»), но не демократичного вассалитета - как в Европе и в Киевской Руси. Тем самым не реализуется литовско-русская программа объединения. И столицей будущего государства не становятся ни «рыцарская» Тверь, ни республиканские Новгород или же Псков. Четыре европейские альтернативы остаются нереализованными.

Восьмая. Со второй половины XVI века созданы основы русской автократии - самодержавия . Подданные окончательно обрели статус холопов. Реальной политической оппозиции теперь не существует. Тем самым в России той эпохи не реализована альтернатива умеренно прогрессивного политического развития, основанного на компромиссе, традициях «старины» (эпоха Ивана Великого) и на радикальных реформах «сверху» (эпоха Избранной рады). Не реализована модернизационная альтернатива в развитии «ранней» России. Сделать это тогда - означало сделать это не только не поздно, но сделать раньше многих европейских государств. Кто-то или же что-то не позволило России середины XVI столетия шагнуть в глубь эпохи Нового времени уже тогда.

Девятая. На рубеже XV – XVI вв. в России укрепилась жёсткая, ортодоксальная ветвь православия. В результате поражения зарождавшейся русской религиозной Реформации (сторонники официальной линии церкви во главе с Иосифом Волоцким взяли верх над искавшими истинный путь «нестяжателями», возглавленными Нилом Сорским), неформально поддержанной самим монархом, Россия обретёт не дух протестантизма («молись и работай»), а филофеевское мессианство и крепостное право. Поборники большей человечности, большей религиозности будут повержены, а некоторые из них - даже сожжены, как еретики, на костре. «Протестантская» религиозная альтернатива была похоронена прежде всего самой Церковью, как государственной, но не сакральной, не религиозной структурой.

Религиозный раскол общества снова обострится и усилится во второй половине XVII века во время церковной реформы патриарха Никона. И снова вместо политики компромисса государство и его Церковь продемонстрируют неспособность обеспечить свободу совести, свободу вероисповедания. Беспредельное и безвременное насилие над старообрядцами породит в ответ антигосударственное и антицерковное насилие, гражданские войны и революции, апофеозом которых станет 1917 год, который «бессмысленным и беспощадным» бунтом «низов» повергнет и династию, и государство, и Церковь. Всё это будет очень напоминать месть. Альтернатива гармоничного развития по пути социального спокойствия в XVII в. была окончательно утеряна.

Десятая. Европейская тенденция февраля 1917 г. была быстро подавлена. В новых, тоталитарных формах коммунистического типа была восстановлена прежняя автократия и прежние формы рабства. Тем самым Россия не сумела реализовать альтернативу прогрессивно-эволюционного пути развития после октября 1905 г.: постепенное движение к конституционной монархии западноевропейского типа, либо (после февраля 1917 г.) - к демократической республике по образцу американскому. С большой долей уверенности можно говорить о нереализации в течение XVI – XX столетий радикальной многоплановой демократической альтернативы в целом. Всякий раз Россия созерцала лишь контуры либерализации и демократизации, которые высвечивались в ряде модернизационных реформ, а чаще - проектов реформ или деклараций о намерениях.

Достаточно. Десяти этих нереализованных альтернатив достаточно, чтобы понять: Русь и Россия всегда выбирали тот вектор движения, который в конечном итоге оказывался не только не вполне благоприятным для неё, но и наименее перспективным, более тупиковым, более жертвенным. Вероятно, тот выбор, который делало государство и обслуживающая его Церковь, был выгоден, прежде всего, им самим. Государство провосточного типа не вырастает из общества, не обслуживает его интересы, оно возвышается над обществом, контролируя и не давая ему превратиться в подлинно гражданское общество.

Русское государство выбирает не только тип развития и вектор движения, удобный для себя, но и соответствующий конкретным геополитическим условиям. Поэтому для жизни на холодной гигантской равнине, в условиях постоянной агрессии извне избирается государство-крепость. Она становится удобной не только для обороны, но и для превентивных ударов и долговременной экспансии. Выбор провосточного государства всегда с его точки зрения благоприятен.

Он будет затрагивать вопросы создания и функционирования могущественной, бескрайней империи. Это актуально. Он будет касаться проблем удовлетворения аппетитов власти и удержания в повиновении собственного народа и новых колонизованных наций. Это тоже актуально. Исторический выбор государства провосточного типа не будет затрагивать интересы общества, интересы широких слоёв населения, их права и свободы. Это не актуально. А для империи это, вдобавок, противопоказано.

Исторический выбор, который время от времени совершает традиционалистская провосточная макросистема, всегда для неё актуален, ибо решает вопрос её выживаемости в новых условиях. И он всегда ей приятен, потому что она всегда думает только о самой себе. Однако выбор этот для неё всегда неблагоприятен, ибо всегда оставляет её там, где она и была. И в особенности этот выбор неблагоприятен в плане соотнесения его с новым мировым феноменом - Западной цивилизацией. И если чисто восточную макросистему это мало волнует (что кто-то где-то куда-то ушёл, якобы, вперёд), то систему смешанного типа, с элементами западного мышления и мировосприятия - весьма волнует.

Она начинает комплексовать по этому поводу, в кабинетах и дворцах начинают говорить об отставании «нашей великой державы» от иных стран и народов. Рождается идея тотальной мобилизации всех ресурсов страны, во имя «великой цели: «догнать и перегнать». Так рождается во многом надуманная проблема отставания и необходимости ликвидировать разрыв, по возможности любой ценой. И чаще всего не во имя самосохранения, а во имя удовлетворения тщеславных амбиций государственной власти. Это не европейский менталитет, и не восточный. Во всём этом лежит что-то иное, смешанное. В некотором смысле патологическое.

Об этом и будет идти речь. Уже само введение, сама постановка проблемы частично ответила на глобальный вопрос: каковы причины отставания России от Запада? Возможно ли к этому добавить что-либо ещё? И добавить то, что никогда ещё не было сказано?

II. Россия и свобода.

Свобода политическая и свобода экономическая. Были ли они когда-либо на Руси и в России? Обычно ответ даётся отрицательный. Лишь иногда говорится о коротких промежутках времени, когда хотя бы в той или иной степени свобода как таковая присутствовала бы. Упоминается, в частности, времена вечевого строя Киевской Руси и короткие промежутки времени в начале ХХ в. как следствия событий октября 1905 и февраля 1917 гг. И всё это - недолговечно и относительно. Русь и свобода, Россия и свобода - как вещи несовместные? Отсутствие свободы, гарантированной частной собственности, следовательно, наличие рабства (не собственник - значит, раб), а если рабство, значит, отставание от цивилизации Запада, базирующейся на духе свободы и принципах частной собственности.

Ещё на заре Русской государственности народ делегировал государству свободу в обмен на две вещи: 1) в ответ оно должно проявлять максимально возможную заботу о своих подданных (в условиях экстремальных геополитических и климатических условий это было крайне актуально); 2) его национальное могущество должно возвысится если не над миром, то, по меньшей мере, над близлежащими землями.

Вполне осознанный выбор общества, за который оно должно нести ответственность. И не говорить только об узурпации власти и искусственном насаждении самодержавия. Если всякий народ заслуживает то правительство, которое имеет, то и Русь, и Россия получили тот социокультурный тип, те формы власти, которых сознательно и бессознательно желали.

Человек, в зависимости от меры своей гордости, своего самоуважения, всегда выбирает ту или иную степень психологического приклонения перед силой, перед властью, на который он готов пойти в качестве компромисса. Русский человек, словно восточный человек, выбрал степень максимально возможного приклонения, смирения перед лицом власти. При этом следует заметить, что в эпоху раннего Средневековья восточные славяне вряд ли были таковыми.

Следовательно, дух покорности пришёл к ним несколько позже. Пожалуй, только в Московскую эру русской истории возникнет тот самый психологический феномен, смысл которого будет заключаться в том, что русский народ будет находить большее удовольствие в рабстве, чем в свободе. Создаётся государство, в котором будет только первый , а за ним - последний . Причём у этого первого власть сконцентрируется в большей степени, чем у фараонов Египта.

Европейская и старорусская модель вассалитета, ограничивавшая произвол монарха, закрепляя за элитой, обществом их права и привилегии, постепенно вела к прогрессу, к демократизации и либерализации политической системы. И напротив, восточная и новорусская модель взаимоотношений подданства по принципу «монарх - холоп» рождали самовластие без границ, рождали исторический тупик. Отсутствие политической оппозиции, свободы, собственности, безальтернативность развития порождали перманентную политическую стагнацию, невозможность создать привлекательную конкурентоспособную цивилизацию.

Система вассалитета существовала в своё время даже в Московском княжестве, и окончательно система министериалитета сложилась только в XVI в. А если вспомнить, что ещё была и другая Русь, то выяснится, что в ней люди не только пользовались свободой, но и временами злоупотребляли ей, а политическая элита имела юридические гарантии своих прав и свобод. И в этом, совсем не унитарном государстве даже такой борец с тиранией Ивана Грозного, как Андрей Курбский, выглядел не «демократом», а таким же тираном. Русские люди в этом «не русском» государстве были вполне свободны, исповедовали православную веру и говорили на своём родном языке, который был к тому же государственным.

Впоследствии русский Восток сумеет одолеть русский Запад, и свободная Русь войдёт в состав несвободной Руси. Поэтому не следует с такой уверенностью говорить о том, что свобода в России невозможна и, более того, ей противопоказана. Альтернатива развитию Руси и России по пути самовластия и рабства существовала практически всегда.

Вопрос в другом: почему русское Средневековье в конечном итоге выиграло схватку у европейской Античности, а российское Средневековье - у европейского Нового времени? Почему существовавшая более пяти столетий (на границе с Европой, на землях Святой Киевской Руси) свободная Западная Русь не смогла воплотить в жизнь программу общерусского национального объединения? Почему цивилизация, созданная архаичным духом доисторических времён, одержит в конечном итоге верх не только над себе подобными, но и теми, кто был устремлён в будущее?

Не в подавлении ли свободы лежат эти, прежде всего, военные успехи? Но они не могут быть долговечными. Они всегда временны. Потому что человеческие ресурсы, в отличие от имперских амбиций, небезграничны. Обескровить и обесточить, но «догнать и перегнать». Победить любой ценой, путём максимального напряжения сил, собирания всех мыслимых и немыслимых ресурсов, путём тотального порабощения и ограбления собственного народа, используя его порой безропотную, порой поразительную готовность жертвовать собой во имя интересов государства.

Проявление элементов рабской психологии по всей вероятности не было изначальной чертой национального характера восточных славян. Если судить по Западной, Литовской Руси, то она не покорилась ни Орде, ни крестоносцам, ни Москве. Элементы такого рода могли впервые зародиться и проявиться в Московском княжестве, позже в Московском государстве, т. е. там, где было более заметным влияние монгольских завоевателей, где контакт, сотрудничество, взаимодействие с ними были максимальными. Именно в этот период старая русская элита (та, что ещё ценила свободу и независимость) была в большинстве своём уничтожена.

Элита, пришедшая ей на смену, была и менее гордой, и менее родовитой, не уверенной в себе, и в силу этого - более зависимой, промонгольской, более думающей о самосохранении, что в конечном итоге породило её цинизм, двуличие, неполноценность, предательство. Новую русско-московскую элиту унижали в Орде, не признавали в иных русских землях, она же, в ответ, раболепствуя перед ханами, унижала и топтала собственный народ. Тем самым рождался своеобразный патологический садо-мазохистский комплекс новой русской знати, передающийся самому народу, который прежде умел лишь терпеть насилие, теперь же он стал учиться его творить. И впоследствии многочисленные бунты русского народа станут «бессмысленны и беспощадны».

Пришедшая в Россию несвобода - это следствие той глобальной метаморфозы, случившейся в эпохальный 240-летний период так называемого «ига». Возникает ощущение, что не Русь, не Москва одолевает Орду, обретая независимость. Но наоборот. Слабеющая, распадающаяся Ордынская метрополия передаёт своё наследство своему преемнику и, возможно, лучшему ученику: Московскому государству. И в качестве завещания - право на обретение и всех Ордынских земель, и всех прежних владений империи Чингис-хана, право стать второй великой евразийской империей.

Как результат передачи данной «эстафеты»: создание агрессивного, непрерывно и запредельно растущего, полуварварского и полунищего сверхгосударства, характерными особенностями которого стали сверхвласть, сверхподчинение, сверхнапряжение, сверхмобилизация. Как результат - наша несвобода, а она - как следствие того, что мы стали детьми наиболее авторитарного, наиболее аморального княжества, прошедшего суровую монгольскую школу и вошедшего в лоно восточного, преимущественно туранского мировосприятия. Княжества, поставившего на колени весь остальной восточнославянский мир, навязавшего ему свой стиль жизни и образ мышления, свой метод отношения к обществу и отдельному человеку. Мы - дети Монгольской Московии, дети Ивана Калиты, Ивана Грозного, Петра Великого и всех их современных сподвижников, героев ХХ века, поборников несвободы и рабства.

Неразвитое, не состоящее из индивидуальностей общество не может быть свободным. И невозможно изменить его структуру: люди слишком привязаны к структуре. Её можно только заменить, но какова бы ни была такого рода замена - общество всё равно не станет свободным. «Масса», лишённая духа индивидуальности, боится быть свободной. Она не знает, что значит свобода, она не может осознать её как необходимость. В лучшем случае она может представить её по-русски: как волю - для себя и подавление - для других.

Поэтому «масса» всячески цепляется, боясь потерять свою несвободу. Более всего в своей жизни она хочет… принадлежать. Инспирированные революции, призванные дать «массе» свободу, изменяют её внешнюю форму, однако внутри всё остаётся как прежде. Свободу нужно осознать, до неё нужно дорасти, чтобы она могла бы предстать в качестве естественной необходимости для тех, кто покинул ряды «массы». Для тех же, кто никогда в них не был, свобода существовала всегда.

В России никогда не было свободы, потому что здесь всегда превалировала «масса», жаждавшая подчинения. Мы словно обречены на несвободу. И даже когда свобода совсем рядом, преподносимая для нас каким-нибудь реформатором-Сизифом, её камень снова скатывается далеко вниз, на дно, где царствует несвобода. Создание свободного общества требует чрезмерно высокого уровня духовного развития человека, попытка же «введения» свободы в неразвитой системе приводит лишь к тому, что становится ещё хуже, и система перестаёт работать вообще.

Чтобы она заработала вновь, требуется возврат в прошлое, к несвободе. Так рождается русский феномен: режим политической контрреформы, выводящий страну из кризиса, вызванного привнесением в неё духа и элементов свободы. Всякий раз дух свободы преподносился извне, как нечто искусственное, тогда как свободу нужно посеять и взрастить внутри. Она - как состояние Души. Тогда она естественна, имманентна и способна, уже на макроуровне, воплотиться в состояние общества.

Бесспорно, великой и дерзкой можно признать попытку М. Горбачёва и позже Б. Ельцина предоставить свободу стране и народу, совершенно не готовых к тому. Что случилось, когда первый реформатор удлинил «цепь», а второй - и вовсе снял «ошейник», мы видели и видим воочию. И если и эта либеральная реформа не даст положительного результата (опыт прошлого подсказывает, что так и должно произойти), то общество, так и не достигшее стадии зрелого восприятия и понимания свободы, вынуждено будет признать: в прошлом было лучше, т. е. несвобода для нас - целесообразнее свободы, а контрреформа - эффективнее реформы. И народ сам, по доброй воле, вернёт новому тирану, которого он изберёт, и «цепь», и «ошейник».

В России всегда время от времени происходили приступообразные всплески свободолюбия. В виде разного рода крестьянских восстаний, погромов, побегов, пьянок. Тем самым снимался, вероятно, накапливаемый за столетия рабства стресс, вызванный патологией сформировавшегося мазохизма. После снятия стресса чаще всего следовало добровольное возвращение на прежнее место: получить наказание и терпеть новые унижения, дожидаясь появления нового импульса агрессии. Перманентный, укоренившийся социальный мазохизм с редкими, но абсолютно бессмысленными и беспощадными выбросами подавленной садистской энергетики.

Совсем недавно Россия пережила снова такого рода эпизод. Мы снова видели этот психопатологический выброс. Все те, кто беспомощен, кто бесталанен, почувствовав, что Хозяин ослаб, (власть ослабла: не кормит, не поит, не насилует) стали мстить. Мстить за то, что не кормит, не поит, не насилует. Им не нужна свобода. В ней они погибнут. Им нужен тот, кто будет кормить, поить и насиловать. И рано или поздно они найдут такого. Того, что будет держать их в узде. В противном случае они сами будут творить беззаконие и насилие.

Запад - это свобода. Восток - это традиция. И, быть может, всё дело именно в этом. Не в том, что Россия - недоразвившаяся цивилизация, которая всё ещё не созрела для свободы. А в том, что Россия, возможно даже и будучи моноцивилизацией, совмещающей в себе признаки Востока и Запада, является всё же преимущественно восточной социокультурной системой. Она естественна такой, какая она есть, и она не может быть иной. И в этом - её уникальность, её непревзойдённость, её восточная красота. Красота Духа её.

Запад - это свобода. А там, где свобода, там творчество, там прогресс, там раскрепощение. Демократия. Право. Индустриализация. Рынок. Это деятельность. И это гонка. Гонка на выживание. Гонка за прибылью. Гонка за комфортом. За комфортом Цивилизации.

Восток - это традиция. А там, где традиция, там преемственность, там естественность, там целостность. Теократия. Религия. Одухотворение. Это недеяние. И это созерцание. Творений Космоса. И творений Культуры.

Запад акцентирует внимание на одном, Восток - на другом. По одним показателям Запад будет опережать Восток, по другим - Восток опередит Запад. Несомненно то, что цивилизация Запада делает акцент на комфорт, на уровень жизни человека, и добивается успеха в этом. И это бесспорный плюс.

Восток же по природе своей естествен и религиозен, он не может поставить в качестве приоритетной цель материального плана: это расходится с нормами морали, выработанными восточным социокультурным типом в рамках религиозно-этических систем эпохи «осевого времени».

Иными словами, Восток не может ответить «по-восточному» на вызов рационального Запада, устремлённого в лишённое чувственности техногенное будущее, пусть даже если оно и обеспечит всеми земными благами всех своих сограждан. Восток понимает, что приоритетное развитие материального приведёт к принижению и возможному разрушению духовного, к изменению преимущественно культурной ориентации общества на ориентацию цивилизационную. Что, собственно говоря, уже и случилось на Западе.

Россия - не Запад. И чтобы хотя бы «догнать» техногенный, прагматично-рациональный Запад России нужно было самой стать Западом. Но этого она сделать не могла. Её глубинный внутренний дух не позволял ей сделать это. По тем же причинам, по которым не мог этого сделать Восток. (А если кто-то на Востоке и сумел, согласно западным критериям, сравняться с Западом, то достиг этого по западным методологиям и технологиям). Россия - внутренний Восток. Внешне - временами Запад.

Каковы причины постоянного отставания (политического, социально-экономического) России от Запада? В том, что Россия не Запад. И никогда во всей полноте не сможет стать Западом.

Каковы причины относительного отставания (культурно-религиозного, мистически-духовного) Запада от России? В том, что Запад - не Восток, а Россия - более близка к Востоку, являясь своего рода внутренним христианизированным Востоком.

Являясь псевдо-Западом, Россия никогда не сможет сравняться с ним в соответствии с западными критериями оценок, но может превзойти по этим параметрам Восток, потому что находится ближе к Западу.

Являясь псевдо-Востоком, Россия никогда не сможет сравняться с ним в соответствии с восточными критериями оценок, но может превзойти по этим параметрам Запад, потому что находится ближе к Востоку.

Никто не знает, что лучше: Восток или Запад. Интроверсия Востока или экстраверсия Запада. Каждый считает лучшим самого себя. Это не более чем мания величия. Показатель однобокого, не универсального развития. Однобокого, не универсального мышления. Думать, что кто-то лучше, а Истина - лежит на чьей-то стороне - либо заболевание Разума, либо отсутствие его. Думать, что лучше быть и здесь, и там, не будучи нигде - тоже, очевидно, болезнь. Но реально быть всем: и здесь, и там, быть универсальным и целостным - это само совершенство, предмет стремлений, смысл бытия. Это и есть смысл религиозной устремлённости. И мы должны гордиться тем, что мы, Россия, стремимся преодолеть рамки ограниченности, стать свободными и выйти вживую в открывающийся для нас целостный мир.

Похожая информация.

Современную эпоху называют эпохой глобализации. Происходит слияние, интеграция политических, экономических систем, культуры и образования. В эпоху глобализации смысл и назначение истории начинают переоцениваться. В современном мире наметилось несколько тенденций, развитие которых может привести к переосмыслению роли истории для человечества.

Цель глобализации - построение унитарного, единого мира. В силу этого она отрицает существование и развитие национальных историй. Такая история для нее не нужна и даже вредна, так как тормозит процессы глобализации, конвергенции и т.д.

Между тем до сих нор историческая наука развивалась именно в рамках национальных историографий. Таким образом, вся предыдущая история развития нашей науки входит в противоречие с главной современной тенденцией мирового развития. Возможна ли "глобальная история"? Будет ли она играть в будущем ту же роль, какую играна до сих пор? Каков смысл и назначение истории в эпоху глобализации?

Американский философ и политолог Фрэнсис Фукуяма обосновал термин "конец истории". Он выдвинул гипотезу, что цель и смысл хода мировой истории - построение либеральной демократии в мировых масштабах. При ней будут отсутствовать причины для межнациональных, межгосударственных и внутренних войн, конфликтов и т.д., то есть исчезнет, прекратится история в старом смысле - как описание политической борьбы.

"В эпоху победы либеральной демократии прекратится "история с большой буквы"-то есть история, понимаемая как единый, логически последовательный эволюционный процесс, рассматриваемый с учетом опыта всех времен и народов... исторический механизм, представляемый современной наукой, достаточен для объяснения многих исторических перемен и растущего единообразия современных обществ, но он недостаточен для объяснения феномена демократии"

Некоторые ученые указывают, что глобалистическая культура отрицает историю как основу идентичности и самоидентичности. Для нее важнее другие идентичности - принадлежность к какой-либо международной корпорации, к культуре потребителей какого-то продукта, который продается по всему миру, к локальным неисторическим субкультурам. Если данная тенденция действительно получит развитие, то история будет не востребована в той социокультурной сфере, где сегодня она важнее всего. И она перестанет существовать в том виде, в каком она пребывает сейчас.

"Какое будущее ожидает историческое знание в эпоху глобализации? Точно этого, разумеется, никто предсказать не может, однако о некоторых важных тенденциях, пожалуй, уже вполне можно говорить. Главная из них (огорчительная для историков) состоит в том, что постепенно складывающийся единый мир, похоже, вообще не будет нуждаться в истории. Или, выражаясь осторожнее, он не будет нуждаться в тех видах истории, которые нам столь привычны и дороги... У человечества как целого долго не было вообще никакой общей памяти - она начала медленно складываться только в эпоху мировых войн. Поэтому история в глобальном сообществе должна рисоваться прежде всего как отрицание и преодоление национальных, региональных и культурных историй, как история построения единой планетарной цивилизации и как обоснование того, почему в этой цивилизации власть и ресурсы распределяются именно так, как они распределяются, а не как-нибудь иначе. Рассказ в традиционном стиле о возникновении и развитии ближнє- и дальневосточных, африканских, американских, европейских культур оказывается не толь ко "идеологи чески" вредным, но и технически невозможным" .

Российский историк Бойцов предполагает, что классическая историческая наука станет чем-то чисто научным, высокоинтеллектуальным и элитарным - вроде современной ассириологии. А смысл и назначение истории общество будет видеть в удовлетворении своих потребностей.

"Основная функция истории в эпоху глобализации - уже отнюдь не средство идентификации сообщества, как это было раньше, к чему мы так привыкли в завершающуюся (или уже завершившуюся) эпоху "модерна", а источник коммерциализируемых образов. Ясно, что такие образы используются прежде всего для развлечения, так что, нравится нам или нет, история становится способом развлечения, источником удовольствий" .

Кроме сферы развлечения, смысл истории будут видеть в проведении локальных краеведческих исследований, востребованных в сфере туризма и обеспечивающих локальные идентичности, в микроистории - в исследовании очень узких явлений или отдельных людей.

Подобное кардинальное изменение представлений о смысле и предназначении истории в эпоху глобализации теоретически возможно, но стоит заметить, что "конец истории", крах исторической науки, лишение ее всякого смысла в XX в. предсказывались неоднократно, и эти сценарии не сбылись. История существует, пока существуют историки и люди интересуются своим прошлым, руководствуясь разными мотивами потребностью в исторической памяти, в идентичности, в национальной идеологии, в познании мира, в развлечении и т.д.

Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек: пер. с англ. М.: Изд-во ACT, 2004.С. 34.
Бойцов А/. Л. Выживет ли Клио при глобализации? // Общественные науки и современность. 2006. № 1. С. 92.
Бойцов М. А. Выживет ли Клио при глобализации? С. 100.

Почему возникает необходимость в развитии глобальной истории - в отличие от истории локальной, истории отдельных стран, регионов, цивилизаций и, наконец, в отличие от истории всемирной или всеобщей, которая, казалось бы, объемлет все? В чем специфика глобальной истории по сравнению с указанными выше историями? Эти закономерно возникающие вопросы тесно взаимосвязаны и нуждаются в том, чтобы осветить их в первую очередь.

Начнем с локальных историй - историй отдельных мест, городов (например, истории Москвы или Лондона), отдельных государств (например, истории России или Франции), отдельных регионов (например, истории Юго–Восточной Азии или Центральной Европы), отдельных цивилизаций (например, истории Древней Греции или Западной Европы) и даже целой группы цивилизаций (например, истории Востока). Несмотря на сильно различающийся масштаб, всем этим историям присущи некоторые общие ограничения, вытекающие из их локальности. Во–первых, это ограничение пространственно–географическое: здесь рассматривается история определенной ограниченной территории земной поверхности, а то у просто отдельной ее точки, Во–вторых, это ограничение временное: история города, государства, одной из цивилизаций или их группы по своей временной продолжительности несоизмеримо меньше не только истории человечества в целом, но и истории цивилизованного мира. Данная страна или цивилизация либо возникли гораздо позже первых цивилизаций (таковы не только все современные государства и цивилизации, но и кажущиеся для нас «древними» древнегреческая или древнеримская цивилизации), либо же они давно прекратили свое существование и, следовательно, также сильно ограничены во времени (Древний Египет или древнейшие цивилизации Междуречья).

Но дело не только в самих этих ограничениях как таковых. Проблема состоит в том, что историю любого города, любой страны или цивилизации нельзя понять без ее связи с историями других городов, других стран и цивилизаций, которые влияют друг на друга и являются взаимозависимыми. Так, историю России нельзя понять без знания истории Западной Европы, Арабского халифата. Золотой Орды, Османской империи, Ирана, Китая, Индии и т.п. Так же обстоит дело и с временной протяженностью: историю США нельзя понять без знания истории Западной Европы, историю Западной Европы невозможно постичь без учета истории Древнего Рима и Древней Греции, ту, в свою очередь, - без знания истории древней Персии, Древнего Египта, Междуречья и т.п. Тот факт, что история США сплошь и рядом изучается без знания истории Западной Европы и вне всякой связи с ней, а история Древней Греции - без знания истории Персии, Древнего Египта и др., говорит лишь о качестве такого «изучения» и ни о чем больше. История - это ткань, из которой мы пытаемся вытянуть отдельные нитки, не понимая, что все нити взаимосвязаны и тесно переплетены, что само «выдергивание» нитки неизбежно ведет к ее деформациям и обрывам. Именно так изучают историю в школах и университетах. Нужно ли удивляться, что такая история сплошь и рядом непонятна, скучна и мало что дает человеку не только в духовном, но даже и в практическом плане? Такая история действительно слишком часто учит лишь тому, что она ничему нас не учит.

Чрезмерно узкая специализация в исторической науке нередко приводит к тому, что теряется сам смысл изучения истории. Бесконечное накопление отдельных исторических фактов превращается в самоцель; при этом длительные споры ведутся по поводу отдельных фактов и фактиков, по поводу уточнения отдельных дат и мест, где происходили те или иные события.

Уточнение необходимо, но оно совершенно недостаточно и часто не принципиально для общей трактовки исторических процессов. К тому же оно никак не спасает от набегов на историю отдельных представителей естественных наук, обладающих ярко выраженным антиисторическим мышлением и стремящихся под видом «уточнения» разрушить историю как таковую. В этом плане справедливой остается констатация современного австралийского историка Д. Кристиана, попытавшегося обосновать необходимость Универсальной истории: «Увы, историки так поглощены исследованием деталей, что они стали пренебрегать масштабным видением прошлого. Действительно, многие историки, веря, что в конечном счете факты скажут все сами за себя (лишь только их будет накоплено достаточное количество), намеренно отказываются от обобщений и забывают, что любые факты говорят только «голосом» исследователя. Результат такого одностороннего подхода - дисциплина, несущая большое количество информации, но с фрагментарным, узким видением своего исследовательского поля. Не удивительно, что становится все труднее и труднее объяснить тем, кого мы учим, и тем, для кого пишем, зачем им вообще нужно изучать историю» [Кристиан, 2001, с. 137 - 138].

Казалось бы, всемирная история лишена этих недостатков, ведь она охватывает и соединяет (или пытается охватить) все страны и цивилизации, все эпохи и периоды, начиная с возникновения самого человека. Но, увы, делает это существующая всемирная история совершенно неудовлетворительно. По сути дела, всемирная история - это прежде всего простая сумма историй отдельных государств, регионов и цивилизаций, и потому действительных связей между подобными отдельными историями, как правило, нет или они очень неполны. Да, в начале или в конце некоторых разделов существующих монографий и учебников по всемирной истории даются краткие вводные параграфы, написанные либо с точки зрения теории общественно–экономических формаций, либо в духе цивилизационного подхода, либо еще как–то. Но эти «обобщающие» параграфы почти ничего не дают и почти ничего не спасают, они существуют сами по себе, а главы, посвященные отдельным странам или отдельным регионам – сами по себе. Попытки же «переписать» истории отдельных стран в духе, например, формационной теории часто ведут к искажению истории: на первый план совершенно неоправданно выходят, например, восстания и революции, а «эксплуатируемые» непрерывно страдают от нестерпимой эксплуатации. Впрочем попытки переписать всемирную историю в духе «европоцентризма» или «китаецентризма», «западоцентризма» или «востокоцентризма» в итоге искажают историю ничуть не меньше.

Коренной недостаток существующей всемирной истории состоит в том, что в ней никак не отражено реальное, действительное единство человеческой истории, теснейшая взаимосвязь всех ее ветвей и подразделений. Единая история искусственно, ради «удобства изучения» (каково это удобство, можно судить по тому характерному факту, что ни один историк не знает всемирной истории, потому что знать ее невозможно в принципе), делится на о сдельные, изолированные друг от друга истории. А потом из этих отдельных историй, как из кирпичей, хотят сложить единую живую историю. Но получается не живой организм, а только труп или скелет. Естественное человеческое стремление состоит в том, чтобы увидеть и почувствовать связь времен, связь эпох и цивилизаций; но вместо того, чтобы помочь в этом стремлении, узкие специалисты – историки утверждают, что такие связи исторической науке не известны. И действительно, узкие специалисты настолько «закапываются» в мельчайших деталях отдельных исторических событий, что в принципе перестают видеть историческое развитие целом, отрицая его единство и целостность. Однако «связь времен» необратимо распалась в головах узких, односторонних специалистов, а не в действительной непрерывной истории, в которой настоящее вытекает из прошлого, а будущее - из настоящего. На самом деле терпит фиаско рассечение единой живой истории на отдельные, изолированные, замкнутые в своей уникальности «события» и «факты». Разумеется, охватить единство истории нашему ограниченному познанию чрезвычайно трудно. Дело дошло до того, что очевидное единство человеческой истории приходится доказывать. Выдающийся немецкий философ Карл Ясперс, занимавшийся этой проблемой, указывал на следующие очевидные его предпосылки:

«Это единство находит свою опору в замкнутости нашей планеты, которая в качестве пространства и почвы едина и доступна нашему господству, затем в определенности хронологии единого времени, пусть она и абстрактна, наконец, в общем происхождении людей, которые относятся к одному роду и посредством этого биологического факта указывают нам общность своих корней… Существенная основа единства состоит в том, что люди встречаются в едином духе всеобщей способности понимания. Люди обретают друг друга во всеобъемлющем духе, который полностью не открывает себя никому, но вбирает в себя всех. С наибольшей очевидностью единство находит свое выражение в вере в единого Бога» [Ясперс, 1994, с. 207].

Современный американский историк Дж. Бентли, говоря о роли межкультурных и межцивилизационных взаимодействий для периодизации глобальной истории, отмечает: «Начиная с отдаленных времен до наших дней межкультурные взаимодействия имели важные политические, социальные, экономические и культурные последствия для всех участвующих народов. Таким образом, становится понятным, что процессы межкультурного взаимодействия могли бы иметь некоторое значение для задач распознания исторических периодов с глобальной точки зрения… Исследователи все более осознают, что история является продуктом взаимодействий, вовлекающих все народы мира. Фокусируя внимание на процессах межкультурного взаимодействия, историки могли бы легче распознавать паттерны непрерывности и изменения, отражающие опыт многих народов, вместо того чтобы навязывать всем периодизацию, выведенную из опыта немногих привилегированных народов» [Бентли, 2001, с. 172 - 173].

Глобальная история непосредственно исходит из единства исторического процесса которое обусловлено тем, что этот процесс происходит на Земле с ее определенными природными условиями и в определенном смысле является продолжением развития единой биосферы. Глобальная история - это единая, но многообразная история. Она не является ни простой суммой историй отдельных этносов, народов, наций, ни тем абстрактно общим, что есть во всех этих историях. Скорее глобальная история является тесным переплетением, взаимодействием различных, разошедшихся, дифференцированных линий, нитей развития человеческого рода, - подобно тому, как ткань является переплетением отдельных нитей, но представляет собой нечто принципиально новое по сравнению с их механической совокупностью.

Глобальная история не измеряет все народы, государства, цивилизации одной или несколькими мерками, не исходит из того, что общество, существующее в одной стране, является будущим или прошлым для общества, существующего в другой стране или другом регионе, как это вольно или невольно утверждали многочисленные теории «единого для всех прогресса», разновидностями которых являются теория индустриального и постиндустриального общества, теория стадий роста, советский марксизм–ленинизм и т.п. В отличие от этих до сих пор широко распространенных и неизбежно идеологизированных теорий, глобальная история рассматривает сложное, многообразное, противоречивое единство различных обществ, государств, цивилизаций как живое, не поддающееся ранжированию, выстраиванию в ряды по степени «развитости» и «прогрессивности» целое. Ибо развитие в одном направлении неизбежно сопровождается деградацией в другом, прогресс неразрывно связан с регрессом, а приобретение одного ведет к утрате другого. Как это ни грустно, "в истории также существуют своеобразные «законы сохранения»: приобретение нового покупается ценой потери прежнего. С этим связано бесконечное многообразие форм жизни, многообразие культур, которое демонстрирует история человечества, и возможно, что именно такое многообразие, рассматриваемое как целое, только и способно восстанавливать целостность человека.

Еще одна важная предпосылка формирования области исторического знания, о которой идет речь, состоит в перманентно присущей истории человечества на всем ее протяжении глобальности. Уже само формирование человечества, которое, согласно современным теориям, скорее всего произошло в одном определенном регионе, предполагает исходное единство и взаимодействие в человеческой истории глобальности и локальности: человечество, возникшее в одном регионе, т.е. локально, оказалось способным заселить всю планету, превратиться в глобальное сообщество. Р. Любберс указывал в этой связи, что первые homo sapience по образу своей жизни были кочевниками, преодолевавшими значительные расстояния, что делало присутствие человека на Земле глобальным; в более поздние эпохи индейские племена двигались от Монголии до Северной Америки, а история об Иисусе в начале нашей эры обошла весь мир . Самое интересное, что, хотя освоение планеты человеком происходило постепенно, уже в очень древние эпохи глобальные процессы исторических изменений охватывали огромные территории, которые составляли тогдашний мир человека, его Ойкумену. Таким глобальным процессом была, например, неолитическая революция, территориальные границы которой невозможно точно определить. Древнейшие из известных нам цивилизаций имеют между собой немало общего, и возникли они примерно в одну эпоху (IV–III тыс. до н. э.). Если учесть, что история человека современного типа насчитывает не менее 40–50 тыс. лет, такое близкое по времени формирование древних цивилизаций вряд ли можно счесть случайным; скорее это следствие глобальных природных, прежде всего климатических процессов - в частности, климатического оптимума голоцена, когда, например, на Средне–Китайской равнине господствовал теплый влажный климат, а ее флора и фауна соответствовали флоре и фауне субтропиков и тропиков [Кульпин, 1999, с. 256].

Глобальные изменения и сдвиги, связанные с воздействием природных или социально–исторических факторов, присутствуют 1 и в более поздние эпохи. Среди этих сдвигов, имевших не только локальное, но и глобальное значение, можно упомянуть, например, события и достижения «осевого времени» К.Ясперса, великое:, переселение народов в начале новой эры. Великие географические открытия XV - XVI вв., образование торгово–колониальных империй в XVII - XVIII вв., современную глобализацию, связанную с распространением новых информационных технологий и средств связи. Об этих и других сдвигах, имевших глобальное значение, речь будет идти ниже. В то же время усиление глобальности в мировой истории не является монотонным процессом, история становится то более глобальной, то более локальной и дифференцированной. Однако, несмотря на то, что в истории наблюдается характерное и весьма значимое чередование периодов относительного усиления и относительного ослабления глобальности, сама глобальность представляет собой неотъемлемую сторону, необходимый аспект человеческой истории, присутствующий с самого ее начала. И это является предпосылкой формирования глобальной истории как области исторического и философского знания.

Глобальная история дает возможность преодолеть ограниченность «европоцентризма» и «западоцентризма» (впрочем, как и «росси–ецентризма» или «востокоцентризма») в трактовке прошлого и настоящего. Эта ограниченность весьма опасна, поскольку она, например, представляет современную «американоцентричную» модель глобализации со всеми ее диспропорциями и уродливыми односторонностя–ми как единственно возможную. Западная историческая наука, как и другие социальные науки на Западе, немало потрудились над тем, чтобы абсолютизировать реально существующие, но отнюдь не исключительные особенности развития Европы и Запада. Справедливо критикуя эту абсолютизацию, канадский историк А.Г. Франк, в частности, отмечает: «Ведь европейцы просто превратили свою историю в «миф», а на самом деле она развивалась при большой поддержке других стран. Европе никогда ничего не давалось легко, а если и давалось, то наименьшую роль здесь играла ее пресловутая «исключительность». И уж конечно, Европа вовсе не «создавала мир вокруг себя». Скорее, наоборот - она присоединилась к мировой экономике, в которой доминировала Азия, и европейцы долго стремились достичь ее уровня развития, а потом «взобрались на плечи» азийской экономике. Вот почему даже такие европейцы, как Лейбниц, Вольтер, Квесни и Адам Смит, считали Азию центром мировой экономики и цивилизации» [Франк, 2002, с. 192–193]. Только подлинно глобальное видение исторического развития способно воссоздавать адекватную и целостную картину прошлого будущего, тем самым предохраняя нас от национализма, шовинизма, самолюбования, которые уже не раз приводили народы и цивилизация к катастрофам.

Категории

Популярное