Анатолий копейкин. Копейкин, Анатолий Александрович - Сухой док: трактат Приблизительный поиск слова

Глава 10. ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР В «МЕЖИГОРЬЕ» 22 и 23 февраля в Украине были объявлены днями траура. Не дожидаясь наступления 22-го, 21-го вечером на Майдане начали отпевать погибших. Пятьдесят тысяч человек прощались с активистами, павшими в боях на Грушевского, Институтской, в

Вечер пятницы Некоторые из братьев насмехались, когда другие – десятка два человек – собирались для встречи субботы или для вечерней молитвы. Были среди нас и те, кто смотрел на молитвенные собрания с горьким упреком: наша страшная действительность, трагедии, которым мы

Вечер 16 октября 6.102 Когда трое мужчин вышли из Itsu, их пути разошлись. Литвиненко поехал обратно к себе домой, на Масуэлл Хилл. Автобус, на котором он ехал, впоследствии исследовали и не нашли загрязнений. Луговой и Ковтун оставались в центре Лондона.6.103 Во время дачи устных

О ВОЛОДЕ ПРИБЫЛОВСКОМ
13 лет назад моя статья о Прибыловском в "Русской мысли".

В этом номере «РМ» есть статья В.Прибыловского памяти А.Гинзбурга, в которой ее автор пытается вспомнить все, что он когда-то слышал о легендарном диссиденте. Поскольку какие-то события были уже довольно давно, то Прибыловский и сам уже сомневается, в точности ли так это было и точно ли тогда. Не знаю, насколько точны его юношеские воспоминания, но что касается его начала сотрудничества с «Русской мыслью», то автор этих строк помнит это гораздо лучше. Просто никакого сравнения нет, насколько лучше.

«В 86-м году я отправил в Париж Копейкину свою первую статью для «Русской мысли», подписанную инициалами. В «РМ» мою статью редактировал, как мне потом сказали, Алик Гинзбург», ― пишет Прибыловский.

Алик Гинзбург, конечно, читал и редактировал последующие статьи Прибыловского, но не эту. Эту первую статью редактировала, как сейчас помню, Наталья Горбаневская. Она придумала для нее название (сейчас точно не помню, но что-то вроде такого: «Москва, 1986 год от Р.Х.»), а что касается подзаголовков, то, поскольку статья была обзорная и обзирала неформальные движения в Москве, то подзаголовки оригинальностью не отличались («Социалисты», «Национал-большевики», «Память» и т.п. - за точность не ручаюсь, но за суть - да).

Всем в «Русской мысли» писания Прибыловского сразу понравились: и Ирине Алексеевне Иловайской, и Алику Гинзбургу, и Наталье Горбаневской. Их ждали с нетерпением и сразу же печатали по мере поступления.

А написана первая статья Прибыловского была так.

В 1986 году я уже три года как жил в Париже и работал в «РМ». Тогдашняя жена Прибыловского мексиканка Лаура в 1985 году насовсем уехала к себе в Мексику и пригласила его погостить. Советские власти, однако, долго отказывали в разрешении, но наконец ранней осенью 1986 года разрешение пришло. Автор этих строк, узнав про такое дело, быстро собрал чемодан, напихал туда антисоветской литературы и полетел в Мехико для встречи с другом (хотя в начале 1986 года я уже и ездил в Мексику вместе со своей тогдашней женой-мексиканкой). Билет стоил почти мою месячную зарплату, но что было делать.

В Мексике Прибыловскому очень понравилось, мы провели то ли неделю, то ли две вместе, поездили по стране и все такое. Володя очень оценил мексиканское пиво, разнообразие его марок (Мексика - первая пивоваренная страна в Латинской Америке), потреблял его в достаточных количествах и в разнообразном ассортименте. В октябре месяце в Мехико еще довольно жарко, и Прибыловский любил поваляться на крыше дома в пригороде Мехико (город называется Текскоко) - позагорать и попить пива. Выглядел он при этом очень живописно. Он читал те антисоветские книги, что я привез, загорал и раскупоривал одну банку пива за другой.

В «Русской мысли» тогда, мягко говоря, не было избытка авторов из Москвы, и я подумал, что надо бы, чтобы мой друг-москвич что-нибудь написал для нас.

Я стал его уговаривать, но Прибыловский отнекивался, говорил, что писать не умеет, не любит и все такое.

В те времена «Русская мысль» платила очень неплохие гонорары, а по московским понятиям - просто умопомрачительные. Это и было последней каплей - антисоветчик Прибыловский вяло согласился, когда я помахал перед его носом 80 долларами (надо же ему было как-то оправдывать расходы на поездку).

Ну что, написал? - спрашивал я его каждый день, приближаясь ко все более напитываемому загаром нехилому телу Прибыловского.

Пишу, пишу, ― отвечал он, щурясь на солнце и глядя вдаль, в сторону вулкана Попокатепетль.

Возвращаясь из увеселительных поездок, Володя ложился на крышу, открывал пиво и шариковой ручкой упорно исписывал страницу за страницей.

В конце текста он поставил инициалы «В.П.», передал его мне, а я ему из оставшихся у меня 80 долларов отдал 80.

Статья в эмигрантской среде незамеченной не прошла. У меня никто не спрашивал, как зовут автора, и только некоторое время спустя главный редактор спросила меня: «А как фамилия вашего друга?». Я взял бумажку и написал: «Владимир Прибыловский». Не знаю, зачем ей это было надо - может, для отчета. Во всяком случае, это осталось тайной для всех посторонних.

Некоторые читатели высказывали предположение (уже в 1987 году), что «В.П.» - это Владимир Пимонов, который начал писать для «Русской мысли». Такие предположения были на пользу, ибо запутывали дело.

Прибыловский продолжал присылать свои статьи, а мы ему отсылали гонорары. (Кстати, И.Иловайская сразу возместила мне отданные мною В.П. доллары, хотя, честно сказать, я на это не надеялся, когда отдавал их ему).

Его статьи приходили через тайные каналы, как сейчас помню, через Корнелию Герстенмайер, члена редколлегии журнала «Континент». Вскоре Володя напечатался и в этом журнале.

Что касается попытки провоза Прибыловским антисоветской литературы, то она окончилась неудачно. Кроме томика Цветаевой, у Прибыловского на таможне отобрали все. Перестройка тогда едва брезжила, и до таможенного либерализма было еще далеко.

Чуть не лишился он тогда и своих долларов. Шмонали его усердно, перебрали все вещи в чемоданах, проверили все карманы и заставили раздеться чуть не догола.

Куртку снимать?

Снимать.

Штаны снимать?

Снимать.

Последовало и это.

Прибыловский снял один носок и поболтал им в воздухе.

Второй снимать? - вяло спросил он?

Не надо, ― брезгливо сказал таможенник.

А в этом втором носке и были запрятаны упомянутые доллары!

И пусть Прибыловский мне сейчас не говорит, что все было не так. Все было именно так, как тут написано.

В конце статьи была поставлена подпись: «В.П.». Ниже левее: «Москва».

На самом деле местом написания статьи была не Москва, а Мехико, вернее его маленький пригород Текскоко.

Этот фельетончик написан, конечно, не для того, чтобы опровергнуть тезисы Прибыловского или похвалиться, как я его спроворил писать для нашей газеты.

Воспримем его как этюдик о временах, миновавших, будем надеяться, навек.

Ведь в октябре 1986 года еще был жив Анатолий Марченко и еще не умер в результате голодовки парой месяцев позже. Еще сидел в горьковской ссылке Андрей Сахаров…

Перестройка еще только брезжила.

АНАТОЛИЙ КОПЕЙКИН, Париж (конец 2002)

Эти выходные я звонил всем друзьям (и друзья звонили дальше, чтобы никого не забыть), в частности, позвонил и Тьерри Вольтону. И говорю ему – так-то и так-то, где хоронить будем, не знаем, министра, чтобы на Монпарнасском, еще не нашли, что дальше будет, неизвестно. А он мне в ответ: ДА У МЕНЯ ЖЕ ЕСТЬ ДЛЯ НЕЕ МЕСТО!

Сейчас, – сказал Тьерри, – дай только полчаса проверить бумаги, так ли всё и не путаю ли я чего. Через двадцать минут позвонил, говорит – да, в могиле Наташи Дюжевой остается место, и это место принадлежит ему, и это место он отдает матери.

Когда-то давным-давно мать работала в «Русской мысли», и там тогда появилась совсем еще юная Наташа Дюжева. И мать взяла ее под свое крыло, стала учить журнализму, обращению с текстом, и вообще они подружились. И Наташу Дюжеву, чтобы отличать ее от моей матери, стали звать «маленькая Наташа». И вот они дружили, маленькая Наташа вышла замуж за французского журналиста и публициста Тьерри Вольтона, мать стала крестной матерью их сына Стефана, но вскоре у Наташи Дюжевой открылась лейкемия, да еще и открылась с запозданием, и Наташа Дюжева умерла. Похоронили ее на кладбище Пер-Лашез, мы с Толей Копейкиным поставили на могилу деревянный православный крест собственного нашего изготовления из бургундского дуба.

Между прочим, в начале нашего телефонного разговора Тьерри, которого друг Копейкин всегда считал эдаким плоским атеистом, вдруг взял да сказал: вот теперь обе Наташи снова вместе, возобновили старые привычки… и только потом, в ходе разговора узнав, что нет на кладбище места, предложил матери место рядом с его Наташей.

Мать лежала, свернувшись калачиком, до вечера понедельника вечером, когда пришла молодая добрая красивая женщина, чтобы сделать все необходимое, чтобы тело могло пролежать до похорон. Потом она лежала чуть более торжественно, но всё такая же маленькая.

Приехал с юга-запада Франции брат Оська с женой и дочерьми, фотографиями которых был уставлен стеллаж матери. Прилетел из Польши мой старший сын Артур. Смогла прибыть Оськина старшая дочь Нюся из Москвы, каким-то чудом получившая шенгенскую визу за два дня. Она получила польскую визу. Все внуки собрались проводить бабушку. Мой младший шестнадцатилетний сын Петька, который незадолго до этого строил с бабушкой планы совместной поездки в Москву, отреагировал на смерть бабушки резко болезненно, пинал стены, бил какие-то флаконы. Потом не хотел идти прощаться, ходил как в воду опущенный. Ходил мимо бабушкиного дома, вызывал меня звонками пройтись поговорить с ним о бабушке… Наконец, решился и пришел посмотреть на бабушку, прежде чем ее закроют. Как хорошо, что до самых похорон мать лежала дома.

Я пишу этот сухой текст о днях смерти моей матери, подсчитываю дни: в пятницу вечером сообщение о смерти, в среду в послеобеденное время – отпевание, похороны. Четыре с половиной дня. Сколько людей за это время проявили столько теплоты, любви, уважения. Во Франции, в России, в Чехии, в Польше. Сейчас трудно всё упомнить. Когда умирает мать, всё же пребываешь в несколько шоковом состоянии. Помню, однако, ощущение, что волнами идет – вживе, по телефону, по Интернету, с самых разных сторон – любовь.

28 ноября 2013 года я встретился в одном парижском кафе с одной тетенькой, а потом собирался встретиться в другом парижском кафе с другой тетенькой. Вторая тетенька прислала, однако, эсэмэску, что она пока что будет ужинать, а потом созвон.

Ну ладно. Созвон так созвон. И, чтобы не сидеть тупо часа три в каком-нибудь кафе, я решил заехать к Наталье Горбаневской и посидеть у нее. “Sup est?” – послал я ей эсэмэску примерно в восемь вечера. “Da”.

“Skoro budu” , – написал я и поехал в ее сторону. По пути заехал в магазин “Monoprix” и купил нашего любимого миндального такого печенья, карамельного такого, две пачки, к чаю.

Когда я пришел, Горбаневская поставила на газ суп, а потом, когда он нагрелся, ушла на кухню и долго не появлялась.

– Наташ, ты чего?

– Я, Копейкин, знаю, что ты не любишь фасоль, и я ее вылавливаю.

Я понял, что она будет этим заниматься еще полчаса, и попросил ее уступить мне место (это правда, у меня от фасоли изжога). В общем, выловил я фасоль из своей тарелки, мы сели есть суп.

Потом согрели чай и стали его пить с принесенным сказочным печеньем.

– Копейкин, можно я вторую пачку повезу в Москву и подарю там одному человеку? (Она собиралась дней через пять в Москву).

– Само собой, Наташ, – сказал я.

Вторая тетенька мне так и не позвонила, так что после чая я сел за маленький походный нетбук Горбаневской, а Горбаневская села за свой компьютер, и так мы некоторое время просидели на расстоянии метра три друг от друга, пока я не прочел свою френдленту в «Фейсбуке».

Была Наташа в тот последний вечер, как всегда; ничего такого в ее поведении и “рякцыях” подозрительного я не обнаружил.

Где-то в двенадцатом часу ночи я выключил нетбук и отправился домой.

Это был мой последний визит к моему бесконечно любимому другу и товарищу – Наталье Горбаневской. Часов через десять она тихо отошла ко Господу – во сне, в спокойной позе, подперев ладошкой щеку…

…В этот раз удивительным стечением обстоятельств я оказался в Париже, прилетев туда накануне ее смерти. Мы списались и договорились, что я к ней приду, и, несмотря на то что она собиралась в Москву 1 декабря, она всё-таки просила меня привезти ей сигарет и валидола.

В день ее смерти вечером я к ней пришел, дверь открыл Ясик, растерянный, и сказал, что Наташа умерла. Я вошел, она лежала в глубине комнаты на своей кровати, на правом боку. Она умерла во сне – не умерла, но уснула, такое было ощущение. Французские муниципальные власти позволили оставить тело в квартире до похорон. На следующий день ее перевернули на спину, переодели, так она и лежала несколько дней.

Накануне похорон ее переложили в гроб. Почти каждый день были панихиды, съехались ее внуки, естественно, были сыновья Ясик и Ося, приехали Артур, Нюся, маленькие девочки из Перигё со своими мамами, ее невестками. Все были вместе, друзья приходили почти каждый день к Наташе, сидели за тем же самым столом, она была с нами. Это было устойчивое ощущение. Меня Ясик попросил остаться с ней в ночь накануне похорон, я читал Псалтирь до глубины ночи, и у меня было чувство какого-то торжества, конечно, и печали, горечи расставания, но вместе с тем света, который ей был присущ. Она как жила светло, порывисто, талантливо, так и умерла. И потому горечь расставания, в особенности у близких и друзей, всякий раз смешивалась с радостью и светом.

Я тоже оказался в квартире Наташи на следующее утро после ее смерти и, конечно, стал смотреть – а что на письменном столе? И на столе рядом с компьютером совершенно отдельно лежал польско-русский словарь Дубровского 1911 года, а рядом в стопочке – ее книжка «Мой Милош» и почему-то Галич на польском…

Мы с Толей Копейкиным сидели за столом в старой квартире Наташи Горбаневской на улице Робера Ленде.

– Кайся, Ароныч, – сказал Копейкин и блеснул очками. – Ароныч, ты должен покаяться.

Как всегда, к середине второй бутылки «Шато Бланьяк» Толя становился агрессивным.

– За что каяться? – не понял. – И перед кем?

– Да вот, – Толя кивнул на Горбаневскую, которая сидела на другом конце стола и правила перевод. – Она за тебя по тюрьмам и психушкам страдала, разрушала советскую власть, а ты в это время состоял в комсомоле, режим укреплял. Кайся, кайся, Ароныч!

– Толь, так ты ведь тоже состоял… – пытался отбиться я.

– Ну, я только на втором курсе вступил, а ты в школе. И ты по убеждению записался, а я по необходимости. Меня Ленка Курская уговорила, комсорг нашей группы. Я думал, она мне даст.