Избранное в Рунете

Камиль Галеев

Галеев Камиль Рамилевич – студент 3-го курса факультета истории НИУ ВШЭ.

Рецензия на книгу: Reinert Sophus A. Translating Empire: Emulation and the Origins of Political Economy. Cambridge: Harvard University Press, 2011. 438 p. (ISBN 0674061519)

Рецензируемая книга гарвардского историка Софуса Райнерта посвящена истории возникновения политической экономии. Ценность его работы в том, что она помогает понять политическую подоплеку экономической жизни и экономической науки, а потому и усомниться в теории, которая эту подоплеку игнорирует. Книга эта не только о том, что некогда в прошлом были распространены идеи, о которых мы мало что знаем. Автор показывает, что любое национальное государство, какой бы ни была его идеология, каким бы космополитичным и универсальным оно себя ни провозглашало, ведет политику жёсткой борьбы за собственные интересы.

«Европа проводила свою индустриализацию,

придерживаясь теорий и осуществляя меры,

ко­торые в основном имели мало отношения

к историографии политической экономии,

придуманной ретроспективно в Британии

во второй половине XIX в.».

«Europe generally, industrialized while adhering to theories and pursuing policies

which have little to do with the historiography of political economy invented

retroactively in Britain in the second half of the nineteenth century» (p. 3).

Книга гарвардского историка Софуса Райнерта «Translating empire: emulation and the origins of political economy» не переведена на русский. А жаль - это отличная работа по интеллектуальной истории. Как следует из названия, она посвящена истории возникновения политической экономии. Слово «translating» употреблено не случайно – автор рассматривает историю развития новой дисциплины через призму истории переводов и переизданий экономических трудов XVII-XVIII вв. Фабула строится вокруг почти забытого, но важнейшего для понимания истории Просвещения произведения – «Essay on the state of England» Джона Кэри.

Софус Райнерт – настоящий сын своего отца, норвежского экономиста Эрика Райнерта , и его идейный последователь. Один из основных тезисов трудов Райнерта-старшего – наличие в европейской традиции Нового времени, наряду с ортодоксальным либеральным каноном экономической теории (laissez faire – laissez passer), «другого», более раннего, чем либеральный, протекционистского канона.

Исходная предпосылка этого «другого» канона заключается в следующем. Разные виды экономической деятельности обладают разной «технологической емкостью», т. е. разным потенциалом для рационализации и внедрения инноваций и в конечном счете для экономического роста. Отсюда следует вывод о том, что экономический успех зависит в огромной степени от правильного выбора поля деятельности. Обобщая, можно сказать, что сельское хозяйство и добыча сырья – плохие области специализации, ведущие к бедности, а промышленность – хорошая, и она ведет к богатству. Это противоречит базовой предпосылке неоклассической традиции, которую нобелевский лауреат Джеймс Бьюкенен сформулировал как «equality assumption» – вложение равного количества трудовых и материальных ресурсов в разные виды деятельности приносит одинаковую отдачу. Возрастающая отдача от масштаба производства и QWERTY-эффекты, связанные прежде всего с тем, что «плохие» виды экономической деятельности не только плохо поглощают инновации, но и плохо их производят, приводят к тому, что новые игроки на «хороших» рынках будут проигрывать старым. Значит, правительствам стран, которые хотят достичь благополучия, следует искусственно стимулировать рост в «правильных» отраслях. Это возможно за счет закрытия рынка введением таможенных пошлин, выплаты субсидий на экспорт, государственной поддержки заимствования чужих технологий, в том числе промышленного шпионажа и т. д.

«Другому» канону следовали все без исключения страны, когда-либо достигавшие экономического благополучия. Добившись успеха, развитые страны, однако, каждый раз пытались запретить странам-конкурентам следовать их примеру. По выражению германо-американского экономиста Фридриха Листа, ведущая промышленная держава – Англия стремилась «отбросить за собой лестницу» . Иногда это происходило насильственным путем: на ранних стадиях промышленность стран-конкурентов попросту уничтожалась, как уничтожили англичане текстильную промышленность Ирландии («Шерстяной акт» (Wool Act) английского парламента от 1699 г. запрещал вывоз готовых шерстяных изделий из Ирландии), на более поздних – ее давили более мягкими методами, такими, например, как хлопкопрядение в Индии, промышленность Китая (т.н. «gunboat diplomacy») и, что менее известно, – Южной Европы.

Важную роль в «отбрасывании лестницы» играли и «эзотерические» либеральные экономические теории (рецепты), предназначенные лишь для экспорта. Так, Адам Смит категорически не советовал американцам строить собственную промышленность, утверждая, что это приведет к падению доходов американцев. А Джон Кэри рекомендовал ирландцам и жителям прочих английских колоний сосредоточиться на сельском хозяйстве – совсем к другим мерам он призывал в Англии.

Софус Райнерт разделяет в целом как идеи Райнерта-страшего, так и его интерес к старым малоизвестным сочинениям по экономической теории. Но их подходы разнятся: Райнерт-старший – экономист, а Райнерт-младший – историк. Несмотря на широкую и беспрецедентную для экономиста эрудицию Эрика Райнерта, основной предмет его интереса – модель, а исторический контекст – лишь эмпирический материал для доказательства основного тезиса. Для Софуса же, напротив, исторический контекст и есть самое важное, он сам по себе заслуживает детального рассмотрения. Книги Райнерта-младшего рассчитаны на более подготовленного читателя. Манера его повествования, да и письма, напоминает барочный стиль Якоба Буркхардта, если это вообще можно сказать о тексте, написанном на академическом английском.

В книге пять частей. Первая, «Emulation and translation», посвящена общему историческому и интеллектуальному контексту эпохи, вторая – английскому оригиналу книги Кэри, последующие – соответственно, французскому, итальянскому и немецкому переводам, отличающимся от оригинала как по содержанию, так и по политическому контексту, а значит, и политическому смыслу.

Еще у Монтескье можно встретить весьма распространенное до сих пор заблуждение. Французский философ противопоставляет жестокое царство войны и политики, в котором всегда есть победители и побежденные (и горе побежденным!), мирному царству doux commerce, «невинной коммерции» – области взаимного сотрудничества, согласия и взаимообогащения. Насколько нарисованная французским просветителем картина отражает реальность?

Наблюдения и сюжеты экономического характера можно встретить еще у древних авторов – вспомним, как Маркс в «Капитале» писал о «буржуазном инстинкте Ксенофонта» . Но до раннего Нового времени экономическим проблемам не уделялось и сотой доли того внимания, какое им стали уделять с его приходом. С чем это связано?

Дело в том, что только в XVI-XVII вв. экономическую политику начали воспринимать как способ достижения власти – не власти одного частного лица над другим, но власти одной страны над остальными. Этот столь привычный для нас ответ на вопрос о секретах могущества был неочевиден для людей предыдущих эпох. Античные авторы полагали, что господствующее положение государства обеспечивается доблестью и простотой нравов. Еще Тацит, писавший о римских arcana imperii (тайнах господства), обеспечивших римское господство, имел в виду в первую очередь именно virtu – понятие, которому нет аналога в русском языке. Это и доблесть, и добродетель, причем непременно публичная, выражающаяся в участии в жизни государства, и, разумеется, мужская – неслучайно virtu образовано от vir. Те авторы Ренессанса, которые следовали классической традиции – от Макиавелли до Михалона Литвина, разделяли эту точку зрения.

С XVI в. в Европе все более распространяется представление о том, что arcana imperii лежат в области экономики. Казанова, описывая в своем «Китайском шпионе» древние Пунические войны, в которых военная держава – Рим, победила коммерческую – Карфаген, замечает, что в современных ему условиях исход борьбы был бы совершенно иным. Этот вывод неудивителен для современника Семилетней войны и свидетеля гибели первой французской колониальной империи. Из всего опыта и наблюдений Казановы следовал неутешительный для Франции прогноз относительно исхода ее противостояния с Англией. Если, конечно, Франция не сумеет превзойти Англию также в области коммерции.

В чем заключались эти новые arcana imperii, по мнению людей раннего Нового времени? Современному человеку трудно понять это, не зная языка и терминологии эпохи.

Как отмечалось выше, внимание Райнерта приковано к истории переводов и истории распространения экономических идей, а значит – к истории языка и теоретических концепций. Целые разделы книги посвящены этим концептам – обще-распространенным в XVII-XVIII вв., но забытым в наше время: понятию «jealousy of trade» (p. 18), классической идиоме «dicere leges victis» (p. 24), приобретшей в XVIII в. новое звучание, и, наконец, идее «emulation» (p. 31) – неслучайно это слово вынесено в заглавие книги.

«Jealousy of trade». Понятие, которое трудно буквально перевести на русский. Подготовленный читатель догадается, что речь идет о протекционистских мерах по защите собственной торговли и промышленности, но, не зная философского контекста эпохи, нельзя догадаться, что «jealosy of trade» – отсылка к ключевой метафоре Гоббса. По Гоббсу, мир состоит из враждующих государств – Бегемотов и Левиафанов, находящихся по отношению друг к другу в «естественном состоянии», состоянии войны, и руководствующихся собственными «jealousies». Метафора «jealousy of trade» вскрывает политическую подоплеку экономического состязания – мир делится на друзей и врагов, в торговом состязании есть победители и побежденные, причем это не отдельные индивиды, а целые государства.

Не менее важная, равно забытая метафора эпохи «dicere leges victis» – давать законы побежденным. Конечный смысл всякой войны состоит в праве диктовать свои законы побежденному, навязать ему juris-diction. Античные авторы подчеркивали, что никакие успехи ни в какой области человеческой деятельности не имеют смысла, если не будет победы в войне, ибо все, что имеют побежденные, в том числе и они сами, достается победителю. Эта метафора была общераспространенной не только в сочинениях древних римлян, но и в работах европейцев Нового времени – Макиавелли, Жана Бодена, Локка и др. Достаточно отметить, что перевод выражения «to give the laws» приводился в словарях того времени, например, в англо-испанском словаре 1797 года.

Но лишь в Новое время европейцы пришли к пониманию, что дать свои законы побежденному можно, не совершая завоеваний, просто победив в экономическом состязании. Уже после битвы при Бленхейме (одно из крупнейших сражений войны за испанское наследство, в котором войска герцога Мальборо разгромили франкобаварскую коалицию) в Европе распространяется опасение, что англичане будут диктовать законы всей Европе, а после Утрехтского мира оно перерастает в твердую уверенность. Казанова и Гудар в «Китайском шпионе», описывающем вымышленное путешествие китайского эмиссара Cham-pi-pi по Европе, вкладывают в уста своего героя, увидевшего на горизонте английский берег, восклицание: «Так вот оно – то знаменитое могучее государство, которое господствует на морях, и дает сейчас свои законы нескольким великим нациям!» (p. 68).

Итак, война и коммерция – разные стороны одного и того же явления – межгосударственного соперничества. Ставки в этом соперничестве, будь то на поле коммерции или на поле боя, одинаково велики – победитель диктует свои законы побежденному.

Третий концепт Просвещения – «emulation» (от латинского aemulari). Словари определяют emulation как желание превзойти кого-то или как «noble jealousy». По определению Гоббса, Emulation – противоположное зависти (Envy) чувство. Это желание достичь благ, которыми обладает объект «эмулирования», и оно присуще «молодым и благородным» (Young and Magnanimous) людям. Существовало общераспространенное мнение, что государство может достичь успеха только за счет «эмулирования» более успешных соперников.

Джон Кэри . «Essay on the state of England»

«Английская модель – это Янус, который владел

воображением экономистов Европы XVIII в.

Торговля могла объединить мир с помощью культурных

и коммерческих связей, но она могла также привести

к порабощению и опустошению целых стран».

«The English model was a Janus-faced phenomenon that haunted the economic imagination

of eighteenth-century Europe. Trade could unite humanity with bonds of culture and commerce,

But it could also cause the enslavement and desolation of the entire countries» (p. 141).

Рубеж XVII-XVIII в. – время коренных преобразований в истории Англии. В нашей историографии принято говорить об этом периоде как об эпохе Славной революции 1689 г., когда были свергнуты Стюарты и на английский престол вступил голландский штатгальтер Вильгельм Оранский. В англоязычной литературе чаще употребляется более широкий термин – Williamite Revolution, который включает в себя все преобразования за тринадцать лет правления Вильгельма Оранского . Это время становления английской армии и, что куда более важно, королевского флота. Королевская власть была существенно ограничена Биллем о правах, что стало важным шагом на пути превращения страны в парламентскую монархию. Англия вступила в эпоху национализма и агрессивного экспансионизма, что привело к резкому наращиванию военных расходов (налоговое бремя в стране было чуть ли не самым тяжелым в Европе).

Точные даты рождения и смерти Джона Кэри неизвестны. Он начал свою карьеру подмастерьем ткача в Бристоле, разбогател на торговле тканями, организовывал торговые экспедиции в Вест-Индию. Был делегатом английского парламента в Ирландии и принимал участие в проведении Williamite Settlement – конфискации земли у католиков и передаче ее протестантам. Считается, что именно Кэри инициировал принятие «Акта о шерсти» (Wool Act) 1699 г., который запретил экспорт шерстяных тканей из Ирландии, чтобы не создавать конкуренции английскому текстилю. О последних годах жизни Кэри известно мало – в 1720 г. он попадает в тюрьму, и его следы теряются.

«Essay on the State of England» – крупнейшее и самое значительное произведение бристольского купца. Оно примечательно уже тем, что автор – эмпирик, основывающийся только на своем личном опыте торговца и государственного деятеля. Критикуя государственное устройство Франции, он говорит об «unlimited power» французского короля. Идею «universal monarchy», о которой так много писали современные ему английские авторы, он не упоминает. У Кэри нет ссылок на античных авторов – он находится вне этой традиции. Весьма показательны два письма из его переписки с Локком. Кэри уличил Локка в том, что тот неправильно посчитал курс валют в одном из своих сочинений, а тот упрекнул Кэри в незнании латинской грамматики. Кэри – очень «киплинговский» по своей эстетике персонаж. При отсутствии каких-либо отсылок к античной и современной Кэри интеллектуальным традициям его работа изобилует библейскими метафорами.

Содержание книги Кэри можно свести к следующему тезису. Мощь государства зависит от его благосостояния, а оно достигается за счет специализации на производстве товаров с высокой добавленной стоимостью, что неразрывно связано с внедрением технических усовершенствований. Производство и торговля представляют собой единственные источники благополучия, а добыча сырья – верный путь к нищете. Так, испанское королевство бедно, несмотря на свои огромные колониальные владения, поскольку товары завозят туда из Англии. Труд испанских рабочих ничего не добавляет к цене товара . Поэтому Англия должна сосредоточиться именно на производстве: импортируя необработанные материалы и экспортируя продукты своей промышленности.

Кэри спорил с теми авторами, которые считали необходимым понизить оплату рабочей силы в Англии, чтобы сделать английские товары более конкурентоспособными. Высокие заработки англичан, считал он, вовсе не ведут к проигрышу в конкурентной борьбе. Низкие цены на товары обеспечиваются не низкими заработками, а механизацией труда: «Шелковые Чулки ткут, вместо того, чтобы вязать; Табак – режут с помощью Механизмов, а не Ножей, Книги – печатают, а не пишут вручную... Свинец плавят в отражательных печах, а не с помощью Ручных Мехов… все это сохраняет труд многих Рук, так что Жалованье рабочих не нуждается в сокращении» (p. 85) . Более того, высокие заработки приводят к увеличению потребления и, как следствие, – к возрастанию спроса. Довольно неожиданно обнаружить такие «фордистские» идеи у автора конца XVII в.

Какова, по мнению Кэри, была роль государства в экономическом росте?

Во-первых, оно должно облагать высокой пошлиной экспорт сырья.

Во-вторых, отменить пошлины на импорт сырья и вывоз промышленных товаров.

В-третьих, защитить английскую торговлю от посягательства врагов.

В-четвертых, отменить монопольные привилегии.

И, наконец, в-пятых, правительство должно путем заключения «договоров и иных соглашений» добиваться того, чтобы иностранные государства придерживались прямо противоположной стратегии – экспорта сырья и импорта готовых товаров.

Самая большая опасность для Англии, с его точки зрения, заключалась в том, что остальные государства поступят так же. Французский министр Кольбер следовал примеру английского короля Эдварда III, запретившего экспорт шерсти из Англии с целью развития собственного текстильного производства. В результате Франция превратилась в крупнейшего поставщика предметов роскоши в Англию. К счастью, португальцы не смогли или не захотели последовать французскому примеру, и правители некогда величайшей колониальной империи превратились в «таких же плохих мореходов, как и промышленников» (p. 93).

Лучше всего иллюстрирует политические убеждения и экономические взгляды Джона Кэри его позиция по ирландскому вопросу. Ирландия тогда была одним из трех королевств, позже составивших Великобританию. Как и Англия и Шотландия, она имела собственный парламент. Но Шотландия объединилась с Англией путем династической унии и сохранила независимость по всем вопросам внутреннего управления: их объединяло только наличие общего монарха. Ирландия же была покорена силой оружия и стала подвластна английскому парламенту.

Нет ничего удивительного в том, что убежденный протестант и английский националист , Кэри рассматривал Ирландию как врага Англии – «колыбель папизма и рабства». Кэри полагал, что Ирландию следовало «низвести до положения колонии» (reduce to the state of a colony) (p. 108).

Подобная позиция в отношении побежденной страны вряд ли удивит читателя. Гораздо более любопытно, что поражение в правах, по мнению Кэри, должно было распространяться не только на ирландских католиков как группу населения, но и на Ирландию как территорию, со всеми, кто там проживал. Речь идет о вопросе ирландского самоуправления и представительства, так остро стоявшем на рубеже веков.

Ирландские протестанты – прежде всего Молине – самый крупный ирландский публицист эпохи, ничуть не возражали против поражения в правах католиков. Их устраивало положение, по которому католики отстранялись от любого участия в государственном управлении и были de facto лишены представительства в Ирландском парламенте в силу т.н. «Карательных законов» (Penal Laws), принимавшихся постепенно на протяжении XVI-XVII вв. и окончательно закрепленных после битвы на реке Бойн. Но неограниченное господство протестантских колонистов в покоренной стране компенсировалось полным подчинением страны в целом английскому парламенту, где ирландцы-протестанты представительства не имели.

Молине считал такое положение дел абсурдным. «Древние ирландцы, – писал он, – некогда были покорены силой оружия и потому потеряли свою свободу» (p. 109). Однако теперь потомки «древних ирландцев» составляют лишь меньшинство населения страны, большинство – потомки английских колонистов: солдат Кромвеля и Вильгельма Оранского. Почему они должны быть поражены в правах?

Потому, отвечал ему Кэри, что королевство, в котором они живут, – подчиненная Англии территория. Если англо-ирландцам угодно называть свою «колониальную ассамблею» парламентом, пожалуйста – это вопрос вкуса. Но они никогда не будут обладать избирательными правами, пока живут в Ирландии. Чтобы участвовать в государственном управлении, им следует переселиться в Англию (Ibid). Как тут не вспомнить превосходное определение термина «колония», данное Карлом Шмиттом: колония – есть территория страны, с точки зрения международного права, но – за-граница, с точки зрения права внутреннего.

Почему английский парламент так упорно держался за свое полное господство над Ирландией и почему ирландцы так отчаянно стремились отстоять хотя бы частичное самоуправление? Какой вопрос вызывал разногласия между Молине и Кэри?

С точки зрения Кэри, Ирландия была соперником Англии, ее конкурентом по производству текстиля. Значит, эту отрасль ее экономики следовало уничтожить и заменить другой, где ирландцы не смогут составить конкуренцию англичанам. Кэри сравнивал Англию и ее «Plantations» с огромным человеческим телом, в котором Англия исполняла, разумеется, роль головы. Поэтому она имела полное право извлекать доходы (draw Profits) из своих колоний. В конечном счете это было необходимо для поддержания имперской мощи – ради общего блага империи. К тому же «the True Interest of Ireland» состоял в том, чтобы заниматься сельским хозяйством, желательно животноводством, а население страны следовало бы сократить до трехсот тысяч человек.

Молине и сам не питал особенных иллюзий по поводу исхода своей борьбы. Он писал, что «Англия совершенно точно не позволит нам обогащаться за счет Шерстяной торговли. Это – их Дорогая Возлюбленная и они будут ревновать к любым соперникам» (p. 109) . Так и случилось – в 1699 г. был принят закон, запрещающий экспорт шерстяных изделий из Ирландии, а годом позже последовал запрет на ввоз в Англию индийских ситцевых тканей.

Уже в 1704 г. экономическое положение Ирландии значительно ухудшилось – в течение всех лет, последовавших за принятием Wool Act, торговый баланс Ирландии оставался стабильно отрицательным. Кэри был отправлен парламентом в Ирландию во главе комиссии по изучению ситуации. Он пришел к выводу, что единственный выход для Ирландии – основание там «промышленности, которая никоим образом не конкурировала бы с английской». Речь шла о заведении там льняной промышленности: в течение последующего века производство Ирландии было сосредоточено на изготовлении льняной пряжи – полуфабриката для английских мануфактур.

Переводы

Бютель-Дюмон. «Эссе о состоянии коммерции в Англии»

После войн за испанское (1701-1714) и австрийское (1740-1748) наследство Франция была истощена. Ее вынудили принять условия англичан – признание Ганноверской династии и изгнание Стюартов из французских владений, уход с Ньюфаундленда, уничтожение береговых укреплений Дюнкерка. Крупнейшее аграрное государство Европы страдало от регулярных неурожаев и вспышек голода. Государственные финансы находились в столь плачевном состоянии, что отчаявшееся правительство доверило спасение страны шотландскому аферисту Джону Ло – с предсказуемым результатом.

Франция явно проигрывала колониальную гонку англичанам. Англичане победили в давней необъявленной войне за Ньюфаундленд и, столкнувшись с сопротивлением французских поселенцев в Акадии, депортировали их. Постоянные столкновения между французскими и английскими кораблями в Атлантике в 1730-1740-е гг. завершились мощным ударом британцев. В середине 1750-х гг. английский флот без объявления войны уничтожил большую часть французского торгового флота, что стало главной причиной Семилетней войны.

В этом контексте и следует воспринимать французскую политическую экономию XVIII в. Если английская политическая экономия была сборников рецептов агрессивного экспансионизма, то французская должна была стать, по выражению Райнерта, «лекарством от болезней французского государства» (p. 134). Англия была для французских мыслителей предметом ненависти и восхищения – примером, которому они, безусловно, хотели бы следовать.

Самым мощным интеллектуальным центром в области политической экономии во Франции середины XVIII в. был кружок Гурне (Gournay) – государственного интенданта финансов. Именно ему приписывается известное высказывание «laissez passer, laissez faire», из-за чего его ошибочно причисляли к физиократам и сторонникам свободной торговли. Одним из членов кружка Гурне был Бютель-Дюмон – адвокат, происходивший из парижской купеческой семьи, автор труда по истории торговли североамериканских колоний Англии.

В 1755 г. он переводит на французский язык книгу Джона Кэри. Получившийся текст не был буквальным переводом с английского – он существенно увеличился в объеме. Бютель-Дюмон украсил его ссылками на античных и современных мыслителей и значительно переработал концепцию. Книга Бютель-Дюмона была историческим трактатом – полной историей экономического развития Англии.

Бютель-Дюмону был доступен огромный массив юридических документов, статистических данных и произведений английских авторов, необходимых для его работы. Он начал с описания ничтожного положения Англии в Средние века и протекционистских мер, которые предпринимали английские правители, начиная с Эдварда III для изменения этого положения. Речь шла прежде всего о развитии шерстяной промышленности. Копируя производство более развитых промышленных центров вроде Италии или Фландрии, англичане сумели стать величайшей державой Европы. Бютель-Дюмон подчеркивал, что все это стало возможно только благодаря государственному интервенционизму: «правительство не останавливалось ни перед какими мерами для развития какого бы то ни было производства» (p. 164).

Вполне понятно, почему Бютель-Дюмон уделял больше внимания истории, чем Джон Кэри, – Франции еще предстояло пройти значительную часть пути, уже преодоленного англичанами. В отношении теоретическом французский автор полностью разделял идеи Кэри и спорил с приверженцами школы физиократов , полагавших, что истинный источник благосостояния – исключительно почва, а не промышленность.

Дженовези. «История коммерции в Великобритании»

Еще с XVI в. итальянская политическая мысль постоянно возвращалась к проблеме танатологии наций. Страна была раздроблена, подвергалась вторжениям «варваров» из-за Альп и из Испании, постепенно теряла свое ведущее экономическое положение в Европе.

Наиболее богатая традиция политической экономии расцвела в Неаполитанском королевстве – в начале XVII в. здесь жил Антонио Серра, которому посвящена другая книга Софуса Райнерта. В XVIII в. в Неаполитанском королевстве была учреждена первая в Европе кафедра политической экономии (вернее, «Коммерции и Механики»). Ее основал управляющий поместьями герцогов Медичи Бартоломео Интьери – руководитель местного политэкономического кружка, в который вошел Антонио Дженовези из Салерно, учившийся у Джамбаттисты Вико.

Когда в руки Дженовези попал французский перевод книги Кэри, он решил перевести его на итальянский. И вновь – текст существенно вырос. Если книга Бютель- Дюмона была тысячестраничным двухтомником, то у Дженовези она превратилась в трехтомник объемом свыше полутора тысяч страниц. Он снабдил свою книгу полным переводом Навигационных актов, добавил к записи эмпирического опыта бристольского купца и историческому исследованию французского адвоката теоретическую конструкцию Антонио Серры. Серра утверждал, что труд, вложенный в сельское хозяйство, не мог принести столько же богатства, сколько труд, вложенный в производство, потому что производительность в сельском хозяйстве снижалась по мере вложения новых ресурсов, а в производстве – увеличивалась. Поэтому эти виды деятельности приносили доходы совершенно разного порядка.

Книга Дженовези стала чрезвычайно популярной в Италии. Ее перепечатывали в Неаполе и Венеции. Когда накануне наполеоновского вторжения папа Пий VI задумался об оздоровлении экономики папской области, его советник Паоло Вергани принес ему не Адама Смита, а Дженовези. В этом можно было увидеть усмешку судьбы – сочинение яростного врага католицизма и борца за «Protestant Interest in Europe» Кэри послужило на благо Святого Престола.

Вихманн. «Экономико-политический комментарий»

Судьба немецкого перевода книги Кэри оказалась не такой удачной, как во Франции или в Италии. В Германии к XVIII в. уже существовала своя богатая традиция камерализма (Kameralwissenschaft) – всеобъемлющего искусства государственного управления, включавшего в себя не только право или политическую экономию, но и естественные науки, сельское хозяйство, горное дело и т. д. Традиция эта, кодифицированная Зокендорфом, была заметна не только в немецких государствах, но и в тесно связанной с ними Скандинавии.

Политическая философия камералистов лежала в русле аристотелевской традиции – правитель рассматривался как «отец семейства», пусть и большого. Они склонялись к стихийному протекционизму, не подкрепленному какой бы то ни было теоретической базой. Так, советник Фридриха II Юсти писал, что таможенные пошлины необходимы потому, что новички в деле промышленности никогда не могут соревноваться на равных с теми, кто вступил на это поле раньше.

Скандинавские государства, тяжело переживавшие упадок своих империй, стремились копировать полезный опыт континента, с тем чтобы сравняться с ведущими державами если не в политическом влиянии, то хотя бы в богатстве. Петер Кристиан Шумахер – камергер датского короля и бывший посол в Марокко и Санкт-Петербурге ездил по континенту, по известному маршруту Grand Tour, изучая местный опыт (наблюдал, в частности, провальные эксперименты физиократов в Тоскане и Бадене) и собирая сочинения по политической экономии. В Италии он купил книгу Дженовези и на обратном пути в Данию, заехав в Лейпциг – крупнейший в Германии центр книжной торговли, оставил ее для перевода Кристиану Августу Вихманну.

Тот подошел к делу с немецкой педантичностью. Не удовлетворившись переводом перевода, как Дженовези, он собрал все три текста – английский, французский и итальянский, перевел их и снабдил подробным библиографическим комментарием. Там, где Дженовези ссылался на автора, не упоминая конкретное сочинение, Вихманн находил цитату и указывал конкретное издание. Он решил создать своего рода метатекст с подробным комментарием всех трех изданий. Разумеется, работа осталась неоконченной. Да и то, что он успел сделать, оказалось бесполезным.

Аккуратный и титанически работоспособный Вихманн не сумел понять, что именно он переводит и комментирует. Будучи приверженцем физиократической школы, он и переводимым авторам приписывал похожие взгляды – даже Бютель-Демону, который полемизировал с физиократами, хотя, кажется, что в этом случае подобную ошибку совершить было невозможно.

Немецкий перевод книги Кэри, в отличие от двух предыдущих, никогда впоследствии не переиздавался. Достаточно упомянуть, что Гердер цитировал в своих трудах работу Дженовези, но никогда – своего соотечественника Вихманна.

Заключение

«В то время как производство, предпринимательство

и технологические изменения являются ключами к росту,

они не всегда – результаты рыночных механизмов.

Экономика по природе своей – область политического».

«While production, entrepreneurship and technological change are keys to growth, they

are not necessarily outcomes of market mechanisms. The economy is intrinisically political» (p. 219).

Идеи и теории, послужившие экономическому развитию Европы в раннее Новое время, совершенно забыты в наши дни. У нас нет языка не только для их описания, но даже для их обозначения. Термин «меркантилизм» извращает содержание этих идей, понятие «камерализм» – неизбежно отсылает нас к германской и скандинавской традиции, в то время как родиной их была Англия.

Именно Англия первой из всех национальных государств Европы начала проводить политику экономической экспансии, в которой экономические и внеэкономические меры были переплетены настолько тесно, что само их разделение предстает здесь искусственным и необоснованным. Англия стремилась ввозить сырье и вывозить промышленные товары и следила за тем, чтобы колонии и иностранные государства придерживались противоположной политики. Она выплачивала премии за экспорт собственного текстиля и запрещала его вывоз из Ирландии (из Англии же запрещалось вывозить необработанную шерсть), поддерживала высокие импортные пошлины и проводила бомбардировку береговых линий тех государств, которые пытались копировать эту политику; была крупнейшим посредником в транзитной морской торговле и защищалась от конкурентов на этом поприще, запрещая иностранное посредничество в собственной торговле.

Мы называем подобные меры «протекционистскими», тогда как их следовало бы именовать «экспансионистскими». Однако традиционное обозначение выбрано не случайно – страны, что пошли тем же путем, были вынуждены копировать английскую политику в гораздо менее благоприятных условиях, защищая свои рынки от английского.

Ценность работы Софуса Райнерта как философского сочинения состоит в том, что она помогает нам понять политическую подоплеку экономической жизни и эко-номической науки, а следовательно, заставляет усомниться в теории, которая эту подоплеку игнорирует. Книга эта не только о том, что некогда в прошлом были распространены идеи, о которых мы мало что знаем, и не о том, что эти идеи гораздо ценнее и правильнее современных. Райнерт показывает, что любое национальное государство, какой бы ни была его идеология, каким бы космополитичным и универсальным оно себя ни провозглашало, является (пусть он и не употребляет этой метафоры) «утопией Фрасимаха». Межгосударственное соперничество – как политическое, так и экономическое – это, как правило, игра с нулевой суммой. Она ведется в условиях несовершенной конкуренции, когда любой выигрыш догоняющего игрока подрывает позицию лидера-монополиста. Единственный способ, которым победитель может себя обезопасить от соперников, – это dicere leges, запрещающие побежденным следовать его же примеру.

Примечания:

Софус Райнерт преподает в Гарвардской школе бизнеса в качестве Assistant Professor of Business Administration. Среди его известных работ – Serra A. (2011). A short treatise on the wealth and poverty of nations (1613). / Transl. J. Hunt; ed. S. A. Reinert. L., N. Y.: Anthem Press. Это издание книги неаполи­танского мыслителя XVII в. Антонио Серры – «Короткий трактат о причинах, которые могут сделать королевства изобильными золотом и серебром даже в отсутствии рудников».

Эрик С. Райнерт – глава фонда «Other Canon», автор знаменитой книги «Как богатые страны стали богатыми и почему бедные страны остаются бедными».

Современный кембриджский экономист Ха Джун Чанг использовал это выражение Листа в на­звании одной из главных своих работ – «Отбрасывая лестницу: стратегии развития в исторической перспективе» (Chang H.-J. . Kicking away the ladder: development strategy in historical perspective. L.: Anthem).

Он имел в виду историю из «Киропедии». Захватив Вавилон, Кир Великий поразился невиданно высокому качеству его товаров. Ксенофонт объясняет это так. В маленьких поселениях один человек не может прокормить себя, занимаясь только одним ремеслом, он должен быть попеременно горшеч­ником, плотником и т. д., и поэтому не может довести свои навыки до совершенства. А в больших городах узкая специализация приводит к повышению качества изделий. Это рассуждения вполне в духе Адама Смита.

У Райнерта в данном случае нет ссылок на античных авторов – мы имеем в виду «Законы» Пла­тона и «Киропедию» Ксенофонта.

Это окончательное усмирение Ирландии и подавление волнений шотландцев, Девятилетняя война против Людовика XIV и т. д. Североирландские протестанты до сих пор празднуют годовщи­ну битвы на реке Бойн, где Вильгельм Оранский разбил католическую армию Якова II, состоящую из ирландцев. А оплаканная Вальтером Скоттом Резня в Гленко – уничтожение шотландского кла­на МакДональдов солдатами герцога Аргайла из протестантского клана Кэмпбеллов именно за отказ принести присягу на верность Вильгельму Оранскому.

Конфискации 1700 г. были направлены преимущественно против католической аристократии. Репрессии Кромвеля и Penal Laws Вильгельма Оранского касались в равной степени как кельтского населения, так и «Old English».

Из всего вышесказанного вытекает, что «меркантилизм» – крайне неудачный термин для обо­значения интеллектуального течения, к которому принадлежал Кэри. Положительный торговый ба­ланс для него – лишь симптом здоровой производительной деятельности общества.

«Silk-Stockings are wove instead of knit; Tobacco is cut by Engines instead of Knives, Books are printed instead of written… Lead is smelted by Wind-Furnaces instead of blowing with Bellows… all which save the labour of many Hands, so the Wages of those imployed need not be lessened».

Кэри – националист, разумеется, в английском понимании этого слова. Понятие «nationalism» в английском, как и в большинстве европейских языков, апеллирует не столько к этнической само­идентификации, сколько к идентификации по отношению к государству – к политической нации. После свержения Стюартов англичане начинают ощущать себя единой политией, которая объединена противостоянием как со всеми своими соседями, так и с мировым папизмом в лице уже не Испании, как во времена Кромвеля, а Франции.

«England most certainly will never let us thrive by the Wollen trade. This is their Darling Mistris and they are jealous of any rivals».

Butel-Dumont. «Essai sur l’Etat du Commerce d’Angleterre».

Райнерт считает необоснованным возвеличивание физиократической школы. Их эксперимен­ты во Франции, Бадене и Тоскане привели к самым тяжелым последствиям. Физиократы проиграли на всех полях, кроме одного – историографического. Это неудивительно, поскольку школа, считающая единственным источником благосостояния сельское хозяйство и естественно склоняющаяся к сво­бодной торговле (они не видят необходимости в развитии собственной промышленности), несомнен­но, рассматривается как идейная предшественница современного экономического либерализма. P. 179.

Genovesi. «Storia del commercio della Gran Brettagna».

Wichmann. «Ökonomisch-politischer Commentarius».

Ксенофобия не появляется случайно. Ненависть к людям другого вероисповедания, иного цвета кожи, с отличающимися традициями – вполне закономерное явление в обществе, которое позволяет трансформировать взгляд на историю в государственных и политических целях. Так считают многие ученые-историки, к похожему выводу пришел и ребенок – автор предлагаемой ниже статьи. Ее можно использовать как материал для дискуссий о том, чем патриотизм отличается от ксенофобии.

Камиль Галеев,
учащийся ГОУ «Школа-интернат “Интеллектуал”»

Ксенофобия или патриотизм?

Я рассмотрел ряд учебников, рекомендованных для школ. Во всех них можно выделить ключевые исторические периоды и исторические события, о которых авторы рассказывают заведомо более предвзято, чем обо всем остальном. Может показаться странным, что в моей рецензии в один ряд поставлены и такие продолжительные периоды, как Русь до нашествия, и краткие события вроде Куликовской битвы. Это сделано потому, что именно вокруг этих периодов и событий наверчено смешение идеологических постулатов марксистских, державнических, а кое-где и клерикалистских. В сущности, эти историки в полном соответствии с явлением, описанным в «Заметках о национализме» Джорджа Оруэлла, «пишут не о том, что происходило, но о том, что должно было бы произойти согласно различным партийным доктринам». Цель моей работы – выявить догмы, навязываемые учебниками.

Славяне. Русь до нашествия

Вся демагогия на тему того, что варяги были южнобалтскими славянами, является показателем того, что А.Н. Сахаров не хочет признать в «Истории России с древнейших времен до конца XVI века», что славяне были подчинены скандинавами. Явно германское происхождение имен Аскольд, Дир, Олег (Хельг) ничего ему не говорит.
У всех авторов государство восточных славян названо Древней или Киевской Русью. Мне кажется, это дает не совсем правильное представление о нем – жители этого государства не могли называть его Русью Киевской, а тем более Древней. Аскольд принял титул кагана, может, и следует называть киевское государство киевским каганатом? Учитывая то, что Аскольд принял тюркский титул, а не титул конунга или короля (хотя королевства в Скандинавии уже существовали), можно сказать, что влияние Скандинавии было здесь не столь велико, как влияние тюрков в лице хазар. Это позволяет взглянуть на историю скандинавских колоний, населенных славянами, совершенно иначе. А славянские земли были именно колониями викингов, пусть и независимыми от метрополий. К тому же, что обычно не упоминается в школьной программе, никакой «прогрессивной» роли викинги (в отношении славян) не выполняли. Аграрная экономика народов на пространстве к северу от Альп в Западной Европе и от Хазарии и Грузии в Восточной в раннем Средневековье была настолько слаборазвитой, что они вообще не нуждались в торговле – никакие экономические связи не связывали Киев, предположим, и Новгород. Они существовали практически автономно. Русские города (как, впрочем, и франкские, и те китайские, что к северу от Великой Китайской стены) были просто крепостями – пунктами сбора дани, и экономической функции они практически не несли.
Государство русичей было типичным раннефеодальным разбойно-торговым государством, вроде государства джурдженей или Хазарии на ранних этапах развития, и непризнание этого авторами в высшей степени странно. Какое-нибудь тюркское или финно-угорское государство с такой же структурой непременно было бы названо таким. Обыкновенный разбойник крупного масштаба Святослав предстает благородным паладином. Никаких иных целей, даже завоевательных, походы Святослава не носили. Волжская Булгария и земли хазар присоединены не были – перенос столицы в Переяславец имел целью своей не выполнение экономических или геополитических задач, а лишь устроительство роскошной резиденции самого князя. Его можно сравнить с Тимуром, но походы последнего оказали несопоставимо большее влияние (также негативное) на развитие мировой цивилизации.
Сахаров и Буганов считают, что Русь в X веке была европейской страной, и поход Мономаха на кипчаков был «левым флангом общеевропейского наступления на Восток» (!). Кипчаки, уходя из степей, нанялись на службу к Давиду Строителю и разбили сельджуков, которые не смогли продолжать активное сопротивление крестоносцам. Но, чтобы это предвидеть, Мономах должен был обладать даром ясновидения. Как ни парадоксально, но в начале крестовых походов кипчаки выступали как противники мусульман.

Нашествие Бату-хана. Монголо-татарское иго

Походы Бату-хана описываются как разорительные, уничтожившие большую часть населения Руси. При этом опускаются две важнейшие подробности:
1) В городах жило менее 0,5% населения Руси. Даже если бы Бату-хан перерезал всех жителей городов, то это, как бы цинично это ни звучало, не было бы большими человеческими потерями.
2) Никакой особой жестокости по отношению к взятым городам не проявлялось. Во многих русских городах сохранились каменные церкви (на самом деле это были единственные каменные здания в это время). Если бы монголы действительно сжигали взятые города, то церкви бы не выдержали жара. Жестокость монголов повсеместно преувеличивается – часто путают снос укреплений города и его уничтожение. Укрепления действительно везде уничтожались, а сжигать город, как правило, не имело смысла. Другое дело, что щадились только города, сдававшиеся сразу или во время непродолжительной осады. Во время хорезмийской кампании Чингисхан приговорил к смерти собственного зятя за разграбление города, сдавшегося Джебе и Субедею. Потом приговор был заменен смягченным вариантом казни – когда тараны пробили брешь в стене Самарканда, его пустили в авангарде первой штурмовой колонны. Хотя город мог сдаться лишь до начала штурма – после того, как была выпущена первая стрела, он был обречен. По сохранившимся фрагментам Ясы видно, что ненужное милосердие каралось смертью, как и излишняя жестокость.
Не стоит идеализировать Чингисхана – по стандартам нашего времени это очень жестокий полководец. Но давайте сравним его действия с более близкими ему по времени событиями. Так, Святослав не оставил от Хазарии камня на камне, китайские и киргизские войска полностью сжигали уйгурские города Синьцзяна в XI веке. Не лучше и европейские армии Средневековья (например, действия крестоносцев в Палестине и по отношению к балтским народам, а также события Столетней войны). На их фоне чингизиды, дававшие возможность сдаться, выглядят гуманнейшими полководцами.
Снова и снова повторяется старая идея, высказанная еще Пушкиным, что монголы побоялись оставить в тылу Русь, а потому завещание Чингисхана по захвату мира осталось невыполненным. То есть Русь защитила Европу – и потому безнадежно отстала.
Но:
Во-первых, как справедливо заметил в «Русских землях (XII–XIV вв.)» И.Н. Данилевский, эта гипотеза лишена смысла. На Руси жило около 5 млн. человек, а за спиной монголов после завоевания Руси и империи Сун осталось почти 300 млн. покоренных – их почему-то не побоялись оставить за спиной, хотя часто они жили в значительно более труднодоступных районах, чем русские леса – например, в горах Си-Ся и Сычуани.
Во-вторых, совершенно упускается из виду, что империя Чингисхана, безусловно, была прогрессивнейшим государством того времени. Лишь в улусах его потомков существовали такие новшества как, например, запрет пыток (при следствии, разумеется, а не во время казни), который возник в Европе лишь в XVIII веке (в Пруссии по указу Фридриха Великого, который, кстати, тоже осуждается отечественными историками как милитарист и враг России). В империи Чингисхана и его потомков были самые низкие с того времени и по сей день налоги – десятина. Это был вообще единственный сбор, за исключением пошлины в 5% от стоимости товаров при пересечении границы. Любителям рассуждать о тяжести монгольского ига, видимо, непонятно, что подоходный налог в современной России составляет 13% (являясь при этом очень низким для подоходного налога). Существует огромное количество других сборов и налогов, в том числе косвенных. В государствах того времени налоги также были значительно выше. В Хорезме, разрушенном Чингисханом, один только харадж составлял 1/3 урожая, а в Западной Европе только лишь церковный налог составлял 10%. Совершенно не замечается, что отставание от Западной Европы (бывшей, кстати, сравнительно отсталым регионом) началось в XI веке. Прекратилась даже чеканка монет. Видимо, это произошло после битвы при Манцикерте в 1071 году, когда византийцы потеряли почти всю Малую Азию, и самые богатые провинции были опустошены сельджуками. Уже не было серьезного спроса на мед, рабов, мех, воск – и княжеская казна опустела. Это, правда, лишь одна из версий. Кстати, за 250 лет «ига» население Руси более чем удвоилось – с 5 млн. при нашествии до 10–12 млн. к царствованию Ивана III.

Стандарты у нас как были, так и остаются крайне милитаризированными. Вся история – сплошные сражения. Ничего, кроме сражений, нас никогда не занимало, создается впечатление, что люди только для того и жили, чтобы убивать друг друга. Мы даже не задумываемся, какую систему ценностей закладываем в ребенка. Я понимаю, что у нас всегда была история государства, что государство всегда должно было оправдывать свое существование, легитимизировать его. Сейчас ситуация изменилась, но мы продолжаем ту же самую линию, на мой взгляд, не самую лучшую. Виктор Шнирельман, ведущий научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН, доктор исторических наук, из статьи «Мнение: российские учебники учат ксенофобии» 1

Авторы учебников стремятся изобразить монголов (под ними будем подразумевать и тюркские народы Забайкалья и Синьцзяна) варварами, отстающими от Руси на четыре столетия. Это совершенно не соответствует истине. К XII веку у монголов уже шесть раз возникали гигантские империи. Оба тюркских и Уйгурский каганаты были государствами с развитой городской культурой, причем в Уйгурском каганате города выполняли (в отличие от Руси, где города прежде всего крепости – пункты политического контроля и сбора дани) в первую очередь экономические функции.
Действительно, к XI веку у монголов не было единого государства. Но это связано не с запаздыванием, а с особенностями хозяйства – подчинить кочевников, которые в любой момент могут откочевать от непопулярного хана, гораздо труднее, чем оседлое население. Тем не менее из-за слабой осведомленности основной части населения по данному вопросу попытка выставить монголов как варваров позднего неолита, как правило, проходит.
В данном случае в учебниках впервые проскальзывает тезис о том, что Русь была прогрессивнее кого бы то ни было. Тезис обиженности славян возникает не впервые (ранее говорилось о немецком натиске на Восток). Говорится, что Русь была отброшена назад, что в нее занесли «азиатскую жестокость» (И.Н. Ионов «Российская цивилизация») (!). Европа в тот момент, полыхавшая огнем инквизиции и гораздо активнее использовавшая пытки, была значительно более «азиатской» цивилизацией, чем Русь. Забывается, что в смысле наказаний Русь, а затем и Московия вплоть до Петра I была значительно мягче Европы. Так, Алексей Михайлович, подавляя восстание Разина, уничтожил около 100 тыс. человек, что для России совершенно беспрецедентно. Кромвель же, подавляя ирландское восстание, уничтожил почти 1 млн. человек, что для Западной Европы было, в общем-то, нормально. Это очень характерное представление – если сегодняшняя европейская цивилизация, безусловно, самая передовая, то она была передовой всегда.
Кроме того, постоянно подчеркивается, что героические защитники Руси сражались с бесчисленными полчищами (65–400 тыс.). Это ложь, а не ошибка. Авторы учебников (если они вообще берутся их писать) должны бы знать, что Русь атаковали три тумена, а в тумене 10 тыс. бойцов.

Ледовое побоище

Пожалуй, один из главных акцентов (особенно у Беляева в книге «Дни военной славы России») делается на том, что Александра Невского поддерживала «чернь», а изменники бояре выступили против него, изгнали в Переяславль-Залесский. Отмечается, что шестеро псковичей-изменников были боярами, что «Александр мог быть уверен, что после ряда предыдущих неудач городские низы не допустят бояр сорвать военную подготовку Новгорода». Похоже на какие-то вредительские козни сталинской эпохи. При этом Александр Невский получил поддержку боярского совета «золотых поясов», а бежать в Переяславль он вынужден был после того, как против него выступило большинство на народном вече. То есть Александр Невский никак не был народным ставленником. Это старая добрая советская традиция – любой исторический деятель, считающийся положительным, непременно поддержан «предпролетариатом», ну, уж во всяком случае, беднейшими слоями населения.
Всячески подчеркивается бесконечный патриотизм масс. Вообще, предполагается, что русские осознавали себя в ту эпоху нацией, говорится о наличии «русского дела»! Это является огромнейшим недостатком множества трудов о Ледовом побоище и особенно о Куликовской битве – нежелание понять, что в Средневековье понятия нации, национальных интересов, национального освобождения (кроме, разумеется, Китая и некоторых стран Индокитая) не было, и Твердило Иванович, перешедший на сторону ливонцев, может восприниматься как предатель князя (Псков тогда был частью Новгородского княжества), как предатель Новгорода и веча, как предатель православной церкви, но не как изменник нации – это бездумный перенос понятий, возникших в России не ранее конца XVI века, на Средневековье. И шестерых псковских бояр Александр повесил скорее за личную измену себе, а не России.
Народы в средневековой Европе воспринимались фактически как имущество монархов. Их можно было завещать (по завещанию Карла V Фландрия, Голландия, Ломбардия перешли к Испании), дать в приданое – как Карл Смелый сделал Фландрию и Нидерланды приданым своей дочери, частью Австрии, и вообще – поступать с землями и народами как с недвижимым имуществом при заключении династических браков. Нередко один монарх правил несколькими странами (в правление Карла V Австрия и Испания были одним государством, а после разделились на владения его сына и брата), можно привести пример Вацлава II – короля Польши, Чехии и Венгрии. При постоянном переделе территорий, если немецкий рыцарь из чешской Силезии, например, воевал против Бранденбурга, это ни в коем случае не считалось предательством – преданность сюзерену была выше преданности нации.

Куликовская битва

Как уже отмечалось выше, в трактовке этого исторического события видно абсолютное непонимание того, что в 1380 году понятия интересов нации в принципе быть еще не могло. Вряд ли центром объединения русских земель могла считать себя тогда Москва, так как к 1380 году более чем половиной территории русских княжеств владело Великое княжество Литовское и Русское, во время «великой замятни» в Орде 1357–1380 годов захватившее огромные территории бывших вассалов хана. Тот факт, что Ягайло выступил в поддержку Мамая, а два его брата, бывшие, кстати, вассалами Ягайло, – за Дмитрия, ясно показывает, что эта битва вовсе не была «битвой народов». Скорее это была кульминация двадцатилетней войны внутри Улуса Джучи, в которую вмешались русские и литовские князья. Уже после окончания этой войны в 1399 году литовцы поддержали свергнутого уже Тохтамыша и были разбиты Идегеем в августе на реке Ворскле.
Это были войны внутри одной ойкумены Восточной Европы. Да и поход Мамая нельзя считать карательным походом. К 1380 году Мамай владел уже только правобережной Ордой. Фактически перед сражением под его контролем находилась лишь большая часть степи по правому берегу Волги, Крым и Кавказ. Если обращаться к булгарским источникам, то станет ясно, что Мамай терял власть. Судя по всему, этот поход был последней попыткой выплатить жалованье войскам и найти новый источник доходов и войск в борьбе с побеждающим Тохтамышем. Численность войск Мамая не могла доходить до 60–300 тыс. человек по определению – на подконтрольной Мамаю территории не было стольких взрослых мужчин: большинство крупных городов и единственный земледельческий район – Булгария – были под контролем Тохтамыша. Известна численность булгарских войск из «Казан Тарихы» Мохаммедьяра Бу-Юргана – пять тысяч человек и два орудия. Единственный густонаселенный район Улуса Джучи после двадцатилетней гражданской войны смог выставить лишь пять тысяч воинов. Кстати, это немало – Генрих V несколько позже высадился во Франции с огромной армией из 5 тыс. человек, из которых менее тысячи были рыцарями.
Никакого сознательного освобождения Руси в тот период не наблюдалось. Дмитрий Донской сумел набрать значительное войско лишь благодаря поддержке других князей. Когда через два года Дмитрий отказался платить дань Тохтамышу и участвовать в его походах, тот сжег Москву. Сам Дмитрий бежал, не получив поддержки. При этом войска Тохтамыша были очень малочисленны. У Тохтамыша даже не хватило войск, чтобы взять Москву (совсем небольшой тогда город) – разорив часть Москвы, он поджигает ее. Далее, в 1403 году Идегей, ставший после поражения Тохтамыша в войне с Тимуром правителем Улуса Джучи, в ответ на сожжение ушкуйниками Булгара начал карательный поход – «Едигееву рать». Он собрал очень значительные силы, тем не менее ему было оказано сопротивление. Идегей осадил Москву, но снял осаду из-за восстания против него в степи.
Здесь можно отметить интересный факт: два раза русские князья оказывали сопротивление серьезным силам правителей Улуса Джучи – не ханам. Причем во втором случае эта сила была настолько серьезной, что каменный московский Кремль чуть не был взят. Однако же не было оказано сопротивление небольшому отряду хана Тохтамыша.
Дмитрий в этом случае ушел из Москвы, и отсюда можно сделать вывод: он и его вассалы считали хана чингизида своим легитимным правителем. Это вовсе не представляется странным, если учесть, что в тексте «Задонщины» подчеркивается различие между Мамаем, который «князь» и которому Дмитрий не повинуется, и Тохтамышем, который «царь» – легитимный сюзерен Дмитрия. А упоминание о Руси как об «орде Залесской» дает достаточно полное представление о сознании летописца конца XIV века. Русь – часть Орды, и Мамай «беззаконен» лишь потому, что он узурпатор, а не хан. А с конца XV века в связи с разрывом Ивана III с Большой Ордой возникает новое представление – о том, что династия Чингисхана не легитимна сама по себе, а является лишь временным наказанием, ниспосланным Богом на Русь.
С похожей точкой зрения можно ознакомиться по прочтении статьи А.А. Горского «О титуле “царь” в средневековой Руси (до середины XVI в.)» (http://lants.tellur.ru).

Проблема противодействия милитаризации сознания школьников является одной из важнейших для школьного курса истории, особенно отечественной. Эта милитаризация предстает в чрезвычайно разных обличиях. Это и формирование «образа врага», причем «врагами» оказываются чаще всего народы-соседи, поддержание добрых отношений с которыми особенно важно в современном обществе. Это и восхваление «своих» воителей, вне зависимости от целей и задач их походов. Это и выдвижение именно полководцев на первый план в качестве положительных героев и примеров для подражания. Это и настойчивое подчеркивание воинственности в качестве важнейшей положительной черты народа или исторического персонажа. Это и преувеличение российских военных успехов, и некритический рассказ о российских завоеваниях исключительно с точки зрения их пользы для государства и без учета их «цены» как для русского народа, так и для присоединенных к России народов. Данная проблема тесно связана с другой – проблемой межнациональных отношений в России и отношений России с ее ближайшими соседями. Противодействовать милитаризации сознания детей необходимо с самого начала изучения отечественной истории. Игорь ДАНИЛЕВСКИЙ, доктор исторических наук, заместитель директора Института всеобщей истории РАН

Феодальная война на Руси

Авторы учебников пытаются замаскировать полную бесталанность Василия II, объяснив его поражение от казанцев предательством Шемяки. Но отряд Улуг-Мухаммеда (казанское войско) в 1445 году дошел до Владимира – у стен Суздаля хан разбил войска Москвы, и сам князь Василий II и князь Верейский попали в плен. Улуг-Мухаммед отвез их в свою ставку в Нижний Новгород, где был подписан мирный договор. Он был безумно унизительным для русских – таким, что подчинение Московии Казанскому ханству стало даже большим, чем былое подчинение ханам Улуса Джучи. Мятеж Дмитрия Шемяки можно трактовать и как взрыв возмущения подобным договором. И для этого были основания.
Но самое главное даже не в этом. Основной аргумент автора – что централизация в лице Василия II однозначно лучше децентрализации в лице Юрия Дмитриевича. Это византийское представление воспринимается как аксиома. Единственный довод автора в том, что централизация была в интересах церкви. Действительно, православной церкви по самой ее структуре была желательна централизация страны, но мне кажется, автор путает интересы страны с интересами жреческой касты.
Очень спорно, что предпочтительнее – постоянные княжеские склоки децентрализованной средневековой страны, как в Священной Римской империи, или безобразный, пожирающий все ресурсы страны бюрократический аппарат централизованной – как в Московии или в Византии.

Присоединение Казани, Астрахани и Сибири

Смута

Отрицательно описывается Василий Шуйский и его правление – оговаривается, что он хотел ограничить свою власть, так как был представителем удельной традиции. В византийской традиции всякое стремление к децентрализации преступно, а значит, и порожденное им ограничение власти – порочно. Забывается, что в любой стране Западной Европы либерализм и демократия (кроме, пожалуй, Швеции и Франции) возникли как побочный продукт борьбы элит децентрализованного государства за власть.
В целом конец Смуты был неудачным для Московии. Два раза (при Василии Шуйском и на Земском соборе) был упущен шанс превращения Московии в страну с ограниченным самодержавием, постепенно переходящую к конституциональным институтам. Разумеется, можно возразить, что в клятве при восшествии на престол Василия Шуйского говорилось лишь о правах высшей боярской аристократии. Но и в Великой Хартии вольностей, проложившей путь английскому либерализму, ни о чьих правах, кроме прав высшего рыцарства (не ниже барона) не говорилось. В краткосрочной перспективе Великая хартия (как и декларация Шуйского) – в высшей степени регрессивный документ, но в долгосрочной – открывает путь к конституционной монархии.

Азовские походы. Северная война

Чрезвычайно характерно то, что никаких вразумительных объяснений Азовскому походу не дается. Россия не могла получить выход к Средиземному морю. Чтобы выход к Черному морю дал хоть какие-нибудь выгоды, необходимо было взятие Стамбула. Петр был не настолько глуп, чтобы полагать, что Турция так слаба, что он мог разгромить ее. Азовские походы были средством удовлетворения личных амбиций царя, а не средством выполнения каких-то геополитических задач.
Чрезвычайно высоко оцениваются заслуги Петра в реформе русской армии. Забывается совершенно, что по росписи 1681 года в полках иноземного строя присутствовало 90 035 человек, а в полках старого типа – 52 614. В сущности, эти полки мало чем отличались от петровского войска. Поклонники петровских реформ, как правило, не знают, что именно Петр ввел в армииинквизицию по образцу европейских армий.
Опять же умалчивается, что по сравнению с условиями труда на фабриках Петра условия труда на английских фабриках, описанных Диккенсом, – просто сказка. Достаточно сказать, что рабочие и солдаты, ушедшие с Екатеринбургского завода, в основном ушли к башкирам, хотя понимали, что те продадут их в рабство в Турцию. Рабочие в России шли на смертельный риск, чтобы сделаться рабами в Турции. Петр сделал и так тяжелые условия жизни крестьян просто невыносимыми, введя совершенно безобразный налог – подушную подать, увеличил налоги в три раза. Откровенно говоря, Петр I был тираном, уничтожившим 14 процентов собственного населения.

Восстание Пугачева

Всеми авторами признается, что восстание Пугачева носило освободительный характер. Это, я думаю, советское наследие русской историографии. В то же время не говорится о Суворове как о палаче пугачевского и польского восстаний. Почему же в советской и современной историографии ему не дается никаких оценок, коими изобилуют жизнеописания полководцев, сражавшихся против России? Да потому что советская идеология представляет собой забавное смешение марксизма и обычного этноцентризма – раз Суворов сражался за Россию, его нельзя называть тем, кем он является, а именно узколобым монархистом, кровавым палачом, жандармом на службе деспотии. Но самое главное его преступление вообще не упоминается в учебниках – это геноцид ногайцев. Суворов писал Екатерине II: «Все ногайцы переколоты и скинуты в Сунжу». Ногайские степи опустели – часть ногайцев успела уйти в Турцию и на Кавказ, но самый крупный народ кыпчакской группы был практически уничтожен.
Если не признать это деяние Екатерины II и Суворова таким же преступным, как истребление евреев и цыган нацистами, то получается, что евреи и цыгане чем-то принципиально лучше ногайцев. Можно, конечно, возражать, что подобные акции были распространены. Но на самом деле преступлений такого масштаба в мировой истории не так много. Это истребление пруссов тевтонцами (правда, далеко не в таких масштабах – большая часть пруссов была ассимилирована немцами), истребление ойратов и джунгар маньчжуро-китайским императором в 1756–1757 годах (более 2 млн. убитых), истребление закубанцев и народов причерноморского Кавказа русскими войсками в XIX веке и геноцид индейцев Центральной и Южной Америки испанцами и португальцами.

Заключение

В каждом из рассмотренных учебников можно выделить общие группы тезисов – идеи, которые авторы пытаются навязать читателю. Интересно, что тезисы одной группы часто противоречат друг другу:
1. Мы всех побеждали. Мы героическая нация.
И противоречащий тезис: Нас все обижали. Мы окружены врагами. У нас невыгодное расположение.
Второй тезис направлен на то, чтобы объяснить неудачи и отставание России вторжениями и невыгодным географическим положением. Это попытка выгородить элементарные захватнические намерения, объясняя их активной обороной или стремлением исправить невыгодное географическое местоположение.
2. Мы самые прогрессивные или, уж во всяком случае, прогрессивнее соседей.
И противоречащий тезис: А даже если и не прогрессивнее, то наша духовность и мораль выше.
3. Религия есть цементирующий раствор для государственности, она выполняет утилитарные функции сплочения народа.
И противоречащий тезис: Религия важна сама по себе, как путь к Богу, как стержень самобытной русской культуры.
4. Мы – Европа от начала времен и ведем вечный крестовый поход против дикой азиатчины. Все наши беды от ига.
И противоречащий тезис: Мы на распутье между Европой и Азией. Мы не делаем шагов в сторону Азии из-за ее отсталости и не становимся Европой из-за ее бездуховности.
Следующие два тезиса непротиворечивы:
5. Русские – храбрый и мужественный народ.
Все поражения происходят не от бездарности командующих, технической отсталости, непопулярности войны в народе и т.д., а от чьего-то личного предательства (исключение – Крымская война).
Характерно для ленинско-марксистской идеологии.
6. Централизация совершенно необходима. Без железной руки царя-вождя невозможно ничего достичь.
Это основные тезисы, высказываемые авторами учебников. Можно возразить, что цель школьного курса истории в воспитании патриотов: дескать, во имя высокой цели можно и приврать.
Только надо четко осознавать тот факт, что в этом случае насаждается дремучее сознание, мифологизированное и абсолютно неспособное мыслить критически, нагнетается психологическая атмосфера осажденной крепости. Сознание современных россиян является в целом заложником тоталитарно-марксистской и державно-православной идеологий, а мифологизированная история, за последние 100 лет кардинально не пересмотренная, – инструмент этого насаждения.

Пнд, 2017-06-05 08:17

Проект «освобождения» Стамбула/Проливов возник в конце XVIII века как романтический проект Екатерины II. Постепенно он обрастал «идеологией» и религиозными наслоениями, и уже через сто лет почти всем в России казалось, что Константинополь «по праву» должен быть российским. Историк Камиль Галеев показывает, как наваждение с «Проливами» десятилетие за десятилетием тащило Россию на дно.

Рождение «Греческого проекта»

Маркс как-то заметил, что идеология отличается от остальных товаров тем, что её производитель является, по необходимости, и её первым потребителем. Возьмем на себя смелость скорректировать это утверждение: сплошь и рядом последними потребителями идеологического продукта, предназначенного для внешнего потребления, оказываются его авторы. В этом смысле, идеологическое оружие является одним из самых опасных: создатели рискуют сами оказаться его заложниками.

Войны России с Турцией во второй половине XVIII века оказались неожиданно успешными, и у России появились хорошие шансы завладеть Стамбулом, получив, таким образом, прямой доступ к Средиземному морю и положение гегемона на Балканах. На тот момент Россия хотела и имела возможность сделать это, и для легитимации готового экспансионистского плана понадобилось обоснование. Так что теория восстановления православной монархии на Босфоре, т.н. «Греческий проект», и связанная с ней идеология преемственности русской культуры от византийской, изначально имели чисто инструментальное значение.

После победы в русско-турецкой войне 1768-1774 годов эти планы начинают приобретать реальные очертания. Рождённого в 1779 году внука Екатерины нарекают Константином, окружают его греческими няньками и воспитателями, а князь Потёмкин-Таврический приказывает выбить медаль с его портретом на фоне Босфора и храма Святой Софии. Чуть позже Екатерина пишет пьесу «Начальное управление Олега» со сценой установления его символического господства над Константинополем.

«Греческим проектом» условно называют планы Екатерины, изложенные в письме к римскому императору Иосифу II от 10 сентября 1782 года. Она предлагала восстановить древнегреческую монархию во главе со своим внуком Константином на условиях сохранения полной независимости нового государства от России: Константин должен был отказаться от всех прав на российский престол, а Павел Петрович и Александр - на греческий. Для начала территория греческого государства должна была включать в себя т.н. Дакию (территории Валахии, Молдавии и Бессарабии), а затем - Константинополь, из которого, как предполагалось, турецкое население сбежит само при приближении русской армии.

Европейские интеллектуалы, с которыми Екатерина II состояла в переписке, с огромным почтением относились к классическому, в т.ч. греческому наследию - так что планы восстановления Греции вызвали у них огромный энтузиазм. Вольтер в одном из писем предлагал Екатерине использовать в войне с турками боевые колесницы по образцу героев Троянской войны, а самой императрице - срочно приниматься за изучение древнегреческого. На полях этого письма Екатерина надписала для себя, что предложение кажется ей вполне разумным. Ведь перед посещением Казани она выучила несколько фраз на арабском и на татарском, чтобы доставить удовольствие местным жителям, так что же мешает ей поучить и греческий? Сама императрица, по-видимому, относилась к происходящему с юмором. Идеологическая обёртка была для нее лишь средством легитимации её планов. Однако для её потомков средство превратилось в цель .

Отчасти это может быть связано со сменой эпох: к концу XVIII века время просвещения и рационализма сменилось веком романтизма и подчас воинствующего иррационализма. Основания этому были заложены ещё в конце века Просвещения, когда по всей Европе начинается создание национальных культур, скрепляющих элиту и простонародье. Собирают фольклор, открывают древние эпосы (и в отношении последних прослеживается строгая закономерность - если у народа, которому создание эпоса приписывается, собственное государство в 1750-1800 годы имелось, рукопись признавалась подлинной, как «Слово о полку Игореве» или «Повесть о Нибелунгах», а если государства нет - то поддельной, как «Поэмы Оссиана» или «Краледворские рукописи»). Греческий проект возник в тот момент, когда русский культурный код создавался - неудивительно, что он лёг в его основание.

«Главное — не перессориться»

Мотив возвращения Константинополя оставался одним из главных в русской культуре XIX века. Достаточно вспомнить строки Тютчева 1829 года: «Стамбул исходит, Констанинополь воскресает вновь» или более поздние -от 1850 года: «И своды древние Софии, В возобновленной Византии, Вновь осенят Христов Алтарь. Пади пред ним, о Царь России, - И встань как всеславянский царь».

А это планы Австро-Венгрии по созданию новых государств после победы над Турцией. Салатовым цветом обозначены новые территории Австрии. 1768-1774 годы

Ещё не завладев Константинополем, отечественные мыслители уже принялись его делить, отражая все претензии греков и балканских славян. С точки зрения Николая Данилевского, город должен был перейти России как выморочное имущество.

«Константинополь составляет теперь в тесном юридическом смысле предмет никому не принадлежащий. В более же высоком и историческом смысле он должен принадлежать тому, кто воплощает собой ту идею, осуществлением которой служила некогда Восточно-Римская империя. Как противовес Западу, как зародыш и центр особой культурно-исторической сферы Константинополь должен принадлежать тем, которые призваны продолжать дело Филиппа и Константина, дело, сознательно поднятое на плечи Иоаннами, Петром и Екатериною».

Достоевский был более категоричен - Константинополь должен быть не славянским, а русским, и только русским.

«Федеративное же владение Константинополем разными народцами может даже умертвить Восточный вопрос, разрешения которого, напротив того, настоятельно надо желать, когда придут к тому сроки, так как он тесно связан с судьбою и с назначением самой России и разрешен может быть только ею. Не говорю уже о том, что все эти народцы лишь перессорятся между собою в Константинополе за влияние в нём и за обладание им. Ссорить их будут греки».

Грандиозные планы отечественных литераторов, разумеется, превратились в объект сатиры со стороны их язвительных коллег, например, Жемчужникова, а до этого - Гоголя, назвавшего сыновей Манилова Фемистоклюсом и Алкидом.

Забыли о союзниках и врагах

Однако покорение Босфора превратилось в сверх-цель для российской элиты ровно в тот момент, когда она потеряла всякую возможность этого добиться.

Для любой националистической историографии характерно преувеличение роли собственной страны в коалиционных войнах и преуменьшение, если не игнорирование, вклада своих союзников. В этом отношении характерен пример американской историографии, неимоверно преуменьшающей роль Франции в освобождении Тринадцати колоний от британского господства, и игнорирующей роль Испании и Нидерландов. Русская историография не является исключением из этого правила.

Предыдущие победы России над турками стали возможны благодаря удачной дипломатической ситуации. Достаточно сравнить протяжённость русско-турецкого и турецко-австрийского фронтов во время войны 1787-1791 годов: основную тяжесть войны с османами выносил на себе Иосиф II, а не Екатерина, так что после его смерти и восшествия на престол более миролюбивого Леопольда, отказавшегося от завоеваний старшего брата, Россия вынуждена была заключить мир. Но главной союзницей России была не Австрия, а Британия. Формально не участвуя в конфликте, она оказала России серьёзную помощь в ходе обеих Архипелагских экспедиций.

Во время Первой экспедиции 1769 года французы готовились атаковать русский флот, но не смогли - англичане блокировали их в гаванях. Обе экспедиции были бы невозможны без английских морских офицеров на русской службе, а также - использования русским флотом британских баз в Средиземном море: сначала Гибралтара, а во второй экспедиции - ещё и Мальты. Не говоря уже о том, что укрепления Херсона и Севастополя возводили английские военные инженеры.

Поддержка России Британией в русско-турецких войнах до 1815 года была вызвана, главным образом, англо-французской борьбой: Франция традиционно поддерживала Османскую империю, а её главный соперник, Британия, соответственно, - Россию. В целом, во второй половине XVIII века на море ещё не было одного абсолютного гегемона: Англия значительно превосходила по мощи любую из трех следующих за ней держав - Францию, Испанию или Нидерланды, но уступала им в совокупности. Так что когда все три объединились против неё - в ходе Войны за независимость США, Royal Navy оказался скован по рукам и ногам. У британцев не было возможности вести боевые действия на море и одновременно охранять свои транспортные суда, так что снабжение британской армии в Тринадцати колониях было нарушено, и она вынуждена была капитулировать.

В условиях, когда на море не было абсолютного гегемона, и исход столкновения зависел от того, как сложится коалиция, второстепенные державы имели много возможностей для дипломатического маневра и проведения собственной политики - используя противоречия между лидерами. К 1815 году такой возможности уже не было: флоты Франции, Испании и Нидерландов были уничтожены, а вновь отстроенные - уже не могли сравняться с одним английским.

Владение Проливами, действительно, чрезвычайно выгодное с военно-стратегической точки зрения, теперь оказалось совершенно недостижимо. Продвижение России в этом направлении автоматически приводило к созданию коалиции европейских держав, направленной против неё. Британские интересы не допускали превращения Черного моря во внутреннее море России, а прочие колониальные державы, такие как Франция, вынуждены были поддерживать Британию ради сохранения своих заморских колоний. Вдобавок к этому, подъем славянского национализма, инспирируемого Россией, теперь угрожал его бывшему союзнику - Австрии.

В Крымскую войну против России выступили Британия, Франция и Пьемонт, а Австро-Венгрия и Пруссия заняли позицию враждебного нейтралитета. В 1878 году (о чём часто забывают) России угрожала не только Британия, но и объединённая Германия: Дизраэли блефовал, не обозначая свою позицию, ровно до 6 февраля 1878 года, когда Бисмарк жёстко высказался в Рейхстаге по поводу условий предполагаемого перемирия. Ни одна из крупных европейских держав не позволила бы России доминировать в Константинополе и на Балканах, но по возможности все хотели избежать прямого столкновения. Так что Дизраэли, изображая нерешительность, выжидал, пока Бисмарк не сделает первый шаг.

«Второй Рим» — прародина «Третьего»

Международная обстановка изменилась - и завладение Константинополем теперь стало невозможным. Но однажды запущенная пропагандистская машина легитимации будущих завоеваний уже не могла остановиться.

В России была создана крупнейшая в Европе школа византиистики - в конце XIX века в Европе считалось необходимым уметь читать по-русски, если вы собирались всерьёз заниматься византийской историей. Греческое влияние на русскую культуру и историю неимоверно преувеличивалось - вплоть до прямого подлога. Так, подлинная история русского раскола вызванного, прежде всего, присоединением Левобережной Украины и «исправлением» русского православного обряда, чтобы привести его в соответствие с украинским, была подменена мифом об исправлении в соответствии с греческими образцами.

Теория «Третьего Рима» представляет собой более сложный пример для анализа. Она не была полностью придумана в XIX веке, русские государи и до этого декларировали свою связь с Римом. Но наши историки забывают о том, что то же происходило во всех крупных европейских государствах: Британии и Франции (с легендами об основании этих стран потомками троянцев, от которых, согласно Вергилию, происходили и римляне), Германии, Италии и, кстати говоря, — Турции, правитель которой носил в т.ч. титул «Кайзер-и-рум». Поэтому отсылки к Риму -общее место для любой европейской культуры, российские же историки, откопав декларации подобного рода, относящиеся к XV-XVI векам, неимоверно преувеличили их значение, чтобы подвести более солидное основание под текущие государственные задачи.

Русское общество съело приманку, предназначенную для внешнего экспорта. Только этим можно объяснить, что в качестве «братушек» и ближайших родственников у русских ходят сербы и другие южные славяне, даже антропологически отличающиеся от русских; очевидное же родство со славянами западными, прежде всего поляками, а также — финнами и балтами, упорно замалчивается.

Теперь, когда русское общество убедило само себя в том, что Балканы - его священная прародина, покорение региона обрело сакральное значение. Увы, в большинстве случаев страны, потерявшие способность к рациональной оценке ситуации, заканчивают очень плохо. Уже в марте 1917 года, на фоне массовых беспорядков в армии и в тылу, Временное правительство отказалось обсуждать с Германией проект мира без аннексий и контрибуций. Министр иностранных дел Милюков, прозванный за твёрдость своей позиции Дарданелльским, отвергал возможность любого соглашения, которое бы не признавало контроль России над проливами.

Возможно, наилучшая метафора сакрализации византийского проекта - будёновки. В 1916 году, на фоне отступления русских войск из Польши, Литвы и Галиции, нехватки оружия, пуль и снарядов, на сибирских заводах Н.А.Второва начинается массовый пошив головных уборов по эскизам Васнецова для будущего парада во вновь обретённой колыбели русской государственности. Ирония судьбы - остроконечные шлемы изготовленные для будущего победного марша по Константинополю превратились в символ Гражданской войны в России.

Д вухтомник «История России. XX век» под редакцией А.Б. Зубова, вышедший в 2009 году, вызвал многочисленные отклики и в отечественной (А. Шишков в «Родине», С. Доронин в «Эксперте»), и в зарубежной прессе. Один из самых восторженных отзывов напечатан в «Российской газете» и принадлежит С. Караганову: «Два этих тома нужно читать всем, кто хочет быть сознательным русским, кто хочет покончить с русской катастрофой XX века. Каждому нужно понять главную мысль книги». Почти столь же комплиментарна статья в «Нью-Йорк таймс»: «Эти книги представляют собой попытку встать над идеологическими столкновениями вокруг исторической памяти в России». Невольно возникают сомнения в том, читал ли вообще автор рецензируемую книгу и в курсе ли он «идеологических столкновений» в современной России. Стремление встать над схваткой точно не относится к числу достоинств этого двухтомника.

Книга отнесена авторами к научно-популярным текстам, что предполагает просветительский характер работы. Но соответствует ли ее содержание заявленному жанру? С первых же страниц бросается в глаза, что книга под редакцией Зубова написана с клерикально-консервативных позиций. История здесь - это история священная, предназначенная для извлечения определенного нравственного урока (показательно, что эту книгу начинали писать как школьный учебник). Этим объясняется наличие пространного (54 из 1870 страниц) обзора истории России до XX века и большое количество в нем аллюзий на события XX века, поясняющих их нравственный смысл. Цель книги, как можно заключить из предисловия, агитационная: «рассказать правду о жизни и путях народов России в XX веке» . Под «правдой» ответственный редактор имеет в виду следующее:

«Мы исходили из убеждения, что история, как и любое творение человека, требует не только фиксации фактов, но и их нравственного осмысления. Добро и зло не должны быть безоценочно перемешаны в историческом повествовании» (c. 5).

Чтобы читатель ненароком не запутался в добре и зле, вводятся оригинальная терминология и правила орфографии. О неологизмах вроде «Советско-нацистской войны» говорить не будем - об этом написано уже достаточно. «Православие, Самодержавие, народность» - это у авторов «формула русской образованности» (sic!). Слово «родина» здесь пишется с маленькой буквы, зато «Церковь», «Царь», «Император» и даже «Охрана» (т.е. охранка) - с большой. Вместо «большевистский» пишется «большевицкий» - здесь авторы следуют старой белоэмигрантской традиции. Названия некоторых глав книги, относящихся к периоду революции и Гражданской войны, например «Враги справа и враги слева» (с. 437), «Цели большевиков. Мировая революция и восстание на Бога» (c. 476), по стилистике до боли напоминают многообещающие заглавия трудов кадета Биглера.

Любопытная деталь - почти полное отсутствие ссылок на источники информации. В конце многих глав есть списки литературы, но понять, откуда в текст попали те или иные сведения, невозможно. Ссылки приводятся только к выделенным в тексте цитатам, иногда озаглавленным как «мнение историка/мыслителя/современника».

В своей рецензии мы сосредоточимся на том, как авторы двухтомника освещают период от X века до конца Гражданской войны. Эти главы, с нашей точки зрения, позволяют раскрыть авторский замысел во всей полноте и содержат важные идеи и концепции, не привлекшие пока внимание других рецензентов.

Православие

История крещения Руси в книге напоминает жития святых Владимира, Ольги и прочих бывших язычников. Во всех этих житиях прослеживается один и тот же мотив: герои были отрицательными персонажами до крещения и стали положительными после. Так и авторы нашего двухтомника подчеркивают негативные черты языческой Руси и обеляют Русь христианскую. О дохристианской эпохе пишутся вещи достаточно нелицеприятные, например, что основной статьей экспорта славян были рабы, причем не пленные, а свои же соплеменники (c. 9).

Но работорговля внезапно останавливается, как только Владимир Святой принимает христианство. «Он прекратил заниматься работорговлей, но, напротив, стал тратить немалые деньги на выкуп взятых в полон своих подданных» (c. 17). Поскольку работорговля впоследствии не упоминается, читатель должен сделать вывод о том, что принятие христианства покончило с ней.

Увы, на самом деле у нас нет никаких данных, позволяющих сделать вывод о том, что работорговля после крещения хотя бы несколько сократилась. Скорее наоборот - источники указывают на заметный рост как внутренней, так и внешней работорговли в христианский период.

Проблема экспорта рабов заслуживает отдельного рассмотрения. Процитируем Ключевского:

«Экономическое благосостояние Киевской Руси XI и XII вв. держалось на рабовладении Уже в Х-XI вв. челядь составляла главную статью русского вывоза на черноморские и волжско-каспийские рынки. Русский купец того времени всюду неизменно являлся с главным своим товаром, с челядью. Восточные писатели Х в. в живой картине рисуют нам русского купца, торгующего челядью на Волге; выгрузившись, он расставлял на волжских базарах, в городах Болгаре или Итиле, свои скамьи, лавки, на которых рассаживал живой товар - рабынь. С тем же товаром являлся он и в Константинополь. Когда греку, обывателю Царьграда, нужно было купить раба, он ехал на рынок, где “русские купцы приходяще челядь продают” - так читаем в одном посмертном чуде Николая-чудотворца, относящемся к половине XI в. Рабовладение было одним из главнейших предметов, на который обращено внимание древнейшего русского законодательства, сколько можно судить о том по Русской Правде: статьи о рабовладении составляют один из самых крупных и обработанных отделов в её составе».

Продажа соплеменников в рабство практиковалась на протяжении сотен лет после крещения. В «Слове блаженного Серапиона о маловерии» (первая половина 1270-х гг.) среди грехов, обычных на Руси, упоминаются и такие: «братью свою ограбляемъ, убиваемъ, въ погань продаемъ». Еще в XIV веке немецкие купцы приезжали в Витебск «девки купити».

Сомнительно, чтобы постепенное сокращение экспорта рабов из русских земель было вызвано христианизацией. Более вероятной причиной было перемещение (в результате колонизации современной Центральной России) демографического, политического и экономического центра страны на север. В результате Русь оказалась отрезанной от азиатских рынков, на которые поступала большая часть рабов. Спрос же на рабов в Европе был относительно невелик, поэтому в Северо-Восточной Руси никогда не возникло работорговой экономики, сопоставимой по масштабам с киевской.

«Принявшие крещение данники стали такими же гражданами, как их господа - варяги, существенно смягчилось и отношение к рабам-холопам. Хозяева-христиане стали уважать в них человеческую личность» (c. 18).

Откуда эти сведения? Кто и когда «уважал человеческую личность» в холопах? Изучение юридических документов русского средневековья открывает перед нами гораздо менее радужную картину.

В Русской Правде, составленной уже после принятия христианства, не предусмотрено никаких прав для холопа и, соответственно, наказаний за его убийство или любое насилие над ним. Разумеется, за убийство холопа выплачивается вира, но этот штраф призван охранять имущественные права хозяина, а не личность холопа. Штраф накладывается за порчу любого имущества.

Среди холопов встречаются и привилегированные администраторы (тиуны, огнищане), причем за убийство княжеского тиуна платится вдвое большая вира, чем за убийство свободного человека, т. к. убийца тиуна покушается на княжеский авторитет. Но и в этом случае наказание за насилие над холопом устанавливается только тогда, когда его осуществляет не владелец раба.

Мы не найдем признаков уважения собственно к личности холопа даже через несколько веков после принятия христианства. В Двинской грамоте 1397 года, выданной после присоединения края к Москве, ясно сказано: «А кто осподарь огрешится, ударит своего холопа или рабу и случится смерть, в том наместници не судят, ни вины не емлют». Так в чем же проявлялось это «уважение»?

Обращает на себя внимание следующий фрагмент.

«С 1470 г., необычайно легко, сначала в Новгороде, а вскоре на Москве, распространяется ересь жидовствующих. Строго говоря, учение это и ересью назвать затруднительно. Здесь не столько инакомыслие в системе христианской веры, сколько полное ее отвержение: неприятие Нового Завета, непризнание Иисуса Мессией, убеждение, что единственно авторитетен Ветхий Завет. Иудаизм, смешанный с астрологией и обрывками пришедших с Запада натурфилософских учений... Митрополиты Московские Геронтий и Зосима не проявляли ревности в борьбе с духовной заразой. Лишь стараниями новгородского епископа Геннадия и Иосифа Волоцкого при Василии III ересь жидовствующих была искоренена» (c. 37).

Оригинальная тут употребляется терминология - «духовная зараза»... Создается впечатление, что мы читаем не академическое издание, а религиозный трактат. Автор демонстрирует сверхъестественную осведомленность, излагая суть ереси жидовствующих. Хотя ученые хорошо знают, что науке об этой ереси, по большому счету, ничего не известно (при этом в авторском коллективе два протоиерея и кандидат богословия).

Никаких текстов, написанных жидовствующими, не сохранилось. Все сведения о них мы черпаем из полемических работ их врагов, прежде всего из «Просветителя» Иосифа Волоцкого. Дабы продемонстрировать степень объективности «Просветителя», приведем цитату из него - фразу, якобы произносимую «жидовствующими»: «Надругаемся над этими иконами, как жиды надругались над Христом».

Само название «жидовствущие» - это ярлык, ругательная кличка, навешенная на них Иосифом Волоцким. И на базе столь убедительных свидетельств тех, кто преследовал и сжигал «жидовствующих», делаются какие-то выводы: иудаизм, натурфилософия... В сущности, единственное разногласие между учением жидовствующих и официальной Церковью, которое точно установлено, - это споры по поводу календаря: чтобы проиллюстрировать характер этой дискуссии, приведем заглавие Слова восьмого из «Просветителя»:

«…против ереси новгородских еретиков, говорящих, что семь тысяч лет от сотворения мира прошло и пасхалия закончилась, а второго Христова пришествия нет, - следовательно, писания святых отцов ложны. Здесь же приводятся из Священного Писания свидетельства о том, что творения святых отцов истинны, ибо они согласуются с писаниями пророков и апостолов».

Концепция книги содержит и «новаторские» для современной консервативной литературы идеи. Вот как авторы относятся к конфликту национального и религиозного начал.

«Бесчинства большевиков и гибель исторической России вызвали у казаков желание обособиться и устроить самостоятельную, независимую жизнь. Образованные ученые казаки тут же предложили теорию, что казаки - это не русские и не украинцы, а особый православный народ <...> Защищать попираемую большевиками Россию большинство казаков не желало, на вчерашних рабов - кацапов смотрели они с пренебрежением, если не с презрением. В самих казачьих землях тоже жило немало пришлых, неказачьих людей - их называли иногородними и третировали как чужаков, ни в земле, ни в гражданских правах они с казаками не были равны» (c.742).

Немногие пытались бы вызвать сочувствие к казакам откровениями о том, что те, как привилегированное сословие, презирали и дискриминировали большую часть населения страны. Здесь сказываются консервативные взгляды авторского коллектива: народность - это прекрасно, но Самодержавие и Православие еще важнее.

Национализм

Тем не менее начиная с 400 страницы в книге появляются шовинистические мотивы. Авторы возмущаются высокой концентрацией нерусских во ВЦИКе.

«Обращает на себя внимание первый состав Центрального Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов. В нем только одно русское лицо - Никольский. Остальные - Чхеидзе, Дан (Гуревич), Либер (Гольдман), Гоц, Гендельман, Каменев (Розенфельд), Саакян, Крушинский (поляк). Революционный народ обладал столь малым чувством русского национального самосознания, что без смущения отдал себя в руки инородцев, не усомнился в том, что случайные поляки, евреи, грузины, армяне смогут наилучшим образом выражать его интересы» (c. 400).

Заметим, что большое количество инородцев в революционном движении и, в частности, среди большевиков объясняется не столько законом больших чисел, сколько дискриминацией по национальному признаку в Российской империи.

«В противоположность общепринятому в начале XX века мнению, что только национальная идея может успешно объединить государство, русские коммунисты в 1920-е гг. уделяли основное внимание не главенству русской народности, но развитию всей полноты этнического многообразия при одновременной борьбе с естественно главенствующим положением русских в подвластной им стране » (c. 780).

Неоднократно указывается на то, что Октябрьская революция и красный террор проводились «нацменами». Свидетельства, приводимые в пользу этого тезиса, не всегда представляются нам надежными.

«В руководящих органах ЧК доминировали нерусские - поляки, армяне, евреи, латыши. “Мягок, чересчур мягок этот русский , - говаривал Ленин, - он не способен проводить суровые меры революционного террора ”. Как и в Опричнину Ивана Грозного, терроризировать русский народ было проще руками инородцев» (c. 553).

Многократно высказывается негодование по поводу проявлений нелояльности нерусских народов империи и их попыток выйти из состава России (c. 448, 517, 669). Нелояльность к правительству большевиков при этом приветствуется. А так как в основе методологии книги лежит известный принцип выдать все желаемое за действительное, то в созданной фантастической реальности возникают очевидные противоречия, которые, впрочем, авторов нисколько не смущают. На с. 502 читаем: «При Временном правительстве… ни один народ, кроме поляков, не объявлял о стремлении к независимости от России. После переворота стремление к независимости стало способом спасения от власти большевиков». А уже через одну страницу: «4 ноября (н.ст.) 1917 г. правительство провозгласило полную независимость Великого княжества Финляндского от России» (c. 504). Т.е. Финляндия получила свободу за три дня до большевистского переворота!

Позициям нацменьшинств, в частности евреев, в годы Гражданской войны уделено много внимания. Авторы приводят немало трогательных историй о том, как нерусские оставались верны России и белому движению (c. 319, 577, 599), о том, как евреи, уволенные из белых войск ради их же безопасности (товарищи могли их убить), жаждали служить белым, несмотря на антисемитизм и погромы (c. 647-649).

Мы не будем останавливаться подробно на этой проблеме, т. к. в этом случае наша работа выйдет за рамки жанра. Можем лишь вслед за Зубовым отослать читателя к книге «Российские евреи между красными и белыми (1917-1920)» О.В. Будницкого - там приводится совсем другая точка зрения. Несмотря на политику большевиков, «разрушавших самые основы их {евреев} экономического существования, объявивших торговлю и предпринимательство преступлениями и намеревавшихся, наряду с прочим, ликвидировать и их “религиозные предрассудки”», «… выбор между красными и белыми постепенно превратился для евреев в выбор между жизнью и смертью. Не удивительно, что они предпочли первое» .

Смута как символ революции и Гражданской войны

В книге проводятся параллели между Смутой и Гражданской войной и, соответственно, между вторым ополчением и белой армией. Оценки им даются сугубо положительные, поскольку они блюдут «национальные» интересы:

«Белое движение очень напоминает движение русских людей за освобождение своего отечества в годы смуты начала XVII в. Оба движения были совершенно добровольными, патриотическими и жертвенными. Пожалуй, в русской истории нет других примеров столь явного проявления свободного коллективного гражданского подвига в обстоятельствах государственного развала, безвластия и мятежа. Но в начале XVII в. народное движение закончилось победой, Земским собором и восстановлением России, а в начале XX в. белые добровольцы потерпели поражение» (с. 726).

Поэтому следующий пассаж, посвященный выходу России из Смуты, чрезвычайно важен для понимания авторской концепции русской истории в целом и истории революции и Гражданской войны в частности.

«Спасение пришло не от Царя - его на Руси больше не было, не от иноземцев - они искали только своего интереса, и даже не от Церкви... Спасение пришло от русских людей всех сословий и состояний, от тех из них, кто осознал, что своекорыстным эгоизмом и шкурной трусостью и самому спастись невозможно, и родину погубить очень просто... В тёмной ночи всеобщей измены, страха и предательства засветился маленький огонёк правды, мужества и верности. И удивительно, но со всей России стали люди собираться на этот свет. Россия преодолела смуту и воссоздала государство только благодаря решимости русских людей покончить с узкими местными и сословными интересами и желанию объединить силы для спасения отечества. 4 ноября (наш новый национальный праздник) - это как раз день, когда россияне 400 лет назад, в 1612 г., перед Богом дали клятву сотрудничества и сдержали её» (c. 49).

Перед нами патриотическая картина всесословной солидарности и общенационального подъема, позволивших покончить со Смутой, одним словом - идиллия... Однако итоги Смуты указывают на то, что большая часть населения преследовала не мифические общенациональные, а исключительно свои «узкие» классовые интересы. Никакого национального единения быть не могло - за отсутствием нации.

Если придерживаться концепции авторов книги, то передел земли после Смуты, в результате которого в Центральной России практически исчезло свободное черносошное крестьянство и распространилось дворянское землевладение, основанное на крепостном труде, выглядит необъяснимым и едва ли не сверхъестественным явлением. Если же рассматривать Смуту как, прежде всего, гражданскую войну, закончившуюся компромиссом между имущими классами, то все становится на свои места.

«<...> В земском приговоре 30 июня 1611 г. в лагере под Москвой {дворянство} заявило себя не представителем всей земли, а настоящею “всею землею”, игнорируя остальные классы общества, но заботливо ограждая свои интересы, и под предлогом стояния за дом пресвятой богородицы и за православную христианскую веру провозгласило себя владыкой родной страны. Крепостное право, осуществившее эту лагерную затею, отчуждая дворянство от остального общества и понижая уровень его земского чувства, однако, внесло в него объединяющий интерес и помогло разнородным слоям его сомкнуться в одну сословную массу».

Большевики - Абсолютное Зло

Негативная оценка большевиков и революции вполне согласуется с мейнстримом последних лет. Но здесь авторы даже не пытаются сохранять объективность. В главах, посвященных революции и Гражданской войне, мы нашли не так много прямой лжи, но это с лихвой компенсируется полуправдой и обрезанными цитатами.

«Именно на такого человека, какого христианская мораль именует “врагом Бога”, грешником, коммунисты рассчитывали как на своего последователя и приверженца <...>

Ложь из принципиально запретной, т. к. отцом лжи по убеждению христиан является человекоубийца сатана, становится у большевиков не только возможной, но и повседневной нормой <...> Принимая и широко используя ложь, большевики отвергали правду как безусловную, абсолютную сущность. Бог отвергался ими и потому, что Он - “Царь правды” » (c. 478-479).

Интересно, на каких данных основано последнее утверждение?

Итак, сущность большевизма - это ложь и неправда. Но этот тезис надо чем-нибудь подкрепить. Например, привести сенсационное признание пролетарского писателя из письма к Кусковой. «Горький признавался, что он “искреннейше и непоколебимо ненавидит правду”» (в книге предусмотрительно опускается продолжение слов Горького: «которая на 99 процентов есть мерзость и ложь»), «что он “против оглушения и ослепления людей скверной, ядовитой пылью будничной правды”» (и вновь пропущен конец фразы: «людям необходима другая правда, которая не понижала бы, а повышала рабочую и творческую энергию»).

Причины Гражданской войны

Здесь утверждается, что введение военного коммунизма и красного террора было не чрезвычайной мерой ради победы большевиков в войне, а проявлением их дьявольского умысла. Что сначала был установлен коммунистический режим, а затем его тяготы и жестокости вызвали Гражданскую войну.

«Система, позже названная Лениным “военным коммунизмом” (чтобы вину за ее неудачи свалить на войну), была скорее причиной, чем следствием Гражданской войны <...> Позже Ленин в оправдание военного коммунизма будет ссылаться на “военный период” в истории советского государства, в рамках которого большевики якобы вынуждены были предпринимать ряд “экстренных мер”, чтобы победить в Гражданской войне. На самом деле все обстояло совсем иначе. Ленину и его сторонникам хотелось поставить все население России под свой полный контроль, превратить страну в концентрационный лагерь, где люди будут работать за пайку горячей пищи два раза в день, не имея даже семейного очага, у которого можно было бы отвести душу в беседе с близкими людьми» (с. 496-497).

Для подтверждения этого тезиса используется искусная «композиция» текста - события расположены не в хронологическом порядке. Взгляните на фрагмент оглавления с нашим хронологическим комментарием (с. 1021):

Глава 2. Война за Россию (октябрь 1917 - октябрь 1922)
22.1. Установление большевицкой диктатуры. Совнарком
22.2. Цели большевиков. Мировая революция и восстание на Бога
22.3. Конфискация всей земельной собственности. Спланированный голод (1918-1921)
22.4. Контроль над войсками. Захват Ставки
22.5. Выборы и разгон Учредительного Собрания (19 января 1918)
22.6. Война против деревни
22.7. Политика военного коммунизма и ее результаты. Милитаризация труда
22.8. Брестский мир и союз большевиков с австро-германцами (3 марта 1918)
22.9. Распад России
22.10. Русское общество в 1918 г. Политика держав
22.11. Убийство царской семьи и членов династии (17 июля 1918)
22.12. ВЧК, Красный террор, заложничество. Избиение ведущего социального слоя России (с 5 сентября 1918)
22.13. Борьба с церковью. Новомученичество
22.14. Создание однопартийного режима (после 7 июля 1918)
22.15. Начало сопротивления большевицкому режиму (например, восстание юнкеров в Москве 7-15 ноября 1917 года, поход Краснова на Петроград 9-12 ноября 1917 года, создание Добровольческой армии в декабре 1917 года, Астраханское восстание 11-17 января 1918 года и Ледовый поход в феврале-мае 1918 года) .

Последовательность событий скорректирована авторами. Сначала они излагаются по порядку. Но последний пункт резко нарушает хронологическую последовательность. Из лета-осени 1918 года мы прыгаем назад в ноябрь 1917 г.

Выстраивается следующая картина. К власти пришли большевики. Конфисковали землю (авторы торопят события - в 1917 году землю раздали крестьянам, а конфискация началась в 1929 году в виде коллективизации). Организовали голод (он не имеет четких временных рамок, но настоящий голод разразился в ходе Гражданской войны - об этом ниже). Разогнали Учредительное cобрание. Организовали продразверстку. Заключили Брестский мир, развалили страну, убили царя, развязали красный террор, создали однопартийный режим. Тут-то опомнились люди, поднялись на борьбу с большевиками!

Перед нами хронология куда более экстравагантная, чем у Фоменко. Тот предлагает принципиально новую, здесь же произвольно меняются местами события в традиционной, дабы скрыть существующие и построить воображаемые причинно-следственные связи. Обратите внимание на следующую цитату, непосредственно предшествующую главе «Начало сопротивления большевицкому режиму» . Из цитаты следует, что сначала большевики создали Красную армию (весна 1918) и тогда тяготы ее содержания и издержки милитаризации вынудили людей подняться на борьбу (ноябрь 1917).

«Гигантская армия требовала от обнищавшего народа львиной доли всего производства муки, зернофуража, мяса, тканей, обуви, усугубляя бедствия людей <...> Названный позже тоталитарным, такой строй был неприемлем для очень многих <...> Все небольшевики, кто умом, а кто сердцем, понимали, что для большевиков человек - не высшая ценность, а только средство для достижения своей цели - беспредельного мирового господства. Но далеко не все решались на борьбу с тоталитарным режимом» (с. 564-565).

Продразвёрстка, голод, земельный вопрос

«Голод, свирепствовавший в России в 1918-1922 гг., был тщательно спланированным голодом, а вовсе не стихийным бедствием. Тот, кто в условиях голода владеет пищей, - владеет безраздельной властью. Тот, кто не имеет пищи, не имеет сил сопротивляться. Он или умирает, или идет служить тому, кто будет давать ему кусок хлеба. В этом и был весь нехитрый расчет большевиков - смирить голодом народ, только что напившийся допьяна революционной вольностью, и, смирив, а также оболванив его направленной и жестко контролируемой пропагандой, утвердить навсегда свою власть над ним» (c. 480-481).

Вместо комментария приведем цитату из книги Н. Верта «Террор и беспорядок. Сталинизм как система»:

«“Нам нужен хлеб, будь то добровольно или принудительно Перед нами стояла дилемма: или пытаться получить хлеб добровольно, путем удвоения цен, или же непосредственно перейти к репрессивным мерам Теперь же я прошу вас, граждане и товарищи, совершенно определенно сказать стране: да - этот переход к принуждению является, безусловно, сейчас необходимым”. Эти сильные слова не принадлежат ни Ленину, ни какому-либо другому руководителю большевиков. Их произнес 16 октября 1917 года, за неделю до большевистского переворота, Сергей Прокопович, министр продовольствия последнего Временного правительства, известный либеральный экономист, один из руководителей массового кооперативного движения в России, горячий сторонник децентрализации и рыночной экономики».

Перед нами открывается поистине чудовищная картина. В безумном заговоре по организации голода были замешаны не только большевики, но и члены Временного правительства!

В связи с продразверсткой необходимо затронуть и земельный вопрос, т. к. в книге оба они рассматриваются вместе. Пассажи, посвященные земельному вопросу, взаимоисключающие по смыслу и противоречивые по умонастроению. Видимо, эти главы написаны разными авторами. В начале книги с пониманием говорится о желании крестьян вернуть себе помещичью землю.

«Крестьяне требовали землю <...> - это было, по их убеждению, восстановление справедливости, попранной крепостным правом, лишившим крестьян собственности в пользу дворян» (c. 205).

«“Прошло 8 месяцев с тех пор, как русская демократия свергла ненавистный самодержавный строй, - говорилось в постановлении одного из сельских сходов, - и нам, крестьянам, стала, в большинстве случаев, надоедать революция, ибо мы не видим ни малейшего улучшения своего положения”. Это, безусловно, результат большевицкой пропаганды, пользовавшейся полной юридической безграмотностью народа и его неспособностью понять простой нравственный закон: как я сегодня насилием отбираю землю у помещика, так вскоре ее насилием же отберут у меня и моих детей. Если бы крестьяне были образованней юридически и по-христиански нравственней, они бы не польстились на грубый лозунг большевиков “землю крестьянам” ».

Трудно назвать желание вернуть себе землю результатом чьей бы то ни было пропаганды, если оно разделялось поголовно всеми крестьянами, независимо от политических взглядов и имущественного состояния, причем задолго до 1917 года. Даже вполне лояльные к власти крестьяне не желали мириться с помещичьим землевладением:

«По словам наказа, который прихожане консервативного и националистически настроенного Красничинского православного прихода Люблинской губернии передали своему депутату во II Думе: “Во всех вопросах можно сделать уступку <...> в вопросе же земли и леса нужно примкнуть к крайним воззрениям, т. е. непременно добиваться наделения землей и лесом”».

Анализ более чем 1200 наказов крестьянским депутатам и петиций, направленных во II Думу показал, что все они содержат требования раздела земли.

« фундаментальная однородность результатов, касающихся документов, которые были составлены различными крестьянскими общинами и группами по всей огромной стране, представляется поразительной. <...>Требования передачи всей земли крестьянам и отмены частной собственности на землю были всеобщими (содержались в 100% рассмотренных документов), и подавляющее большинство хотели, чтобы эта передача была осуществлена Думой (78%) <...> Амнистия политических заключенных упоминалась в 87% случаев».

Последнее упомянутое требование прямо свидетельствует о том, что политзаключенные воспринимались крестьянской массой как защитники ее интересов.

Есть в тексте и более удивительное противоречие - явный симптом двоемыслия. Сначала читаем:

«Не безлошадная голь, но деревенские богатеи, “справные” мужики кулаки и середняки страстно жаждали помещичьей землицы даром» (c. 428).

А через 60 с лишним страниц - прямо противоположное:

«Примечательно, что богатые крестьяне предпочитали отдавать беднякам бывшую помещичью землю, оставляя за собой свою, - в прочность новой власти они не верили и надежным считали только владение землей, приобретенной по купчим от помещика или по царскому манифесту» (c. 492).

Красный и белый террор

«Красный террор представлял собой государственную политику, нацеленную на истребление определенных слоев населения и запугивание остальных. У Белых таких целей не было. Картинки в советских книгах, на которых Белые “вешают рабочих и крестьян”, умалчивают о том, что вешали их как чекистов и комиссаров, а вовсе не как рабочих и крестьян. Если узко определить террор как убийство безоружных и к уголовным делам непричастных людей ради политического эффекта, то Белые террора в этом смысле вообще не практиковали» (c. 638).

Стоит обратить внимание на неопределенность формулировки «к уголовным делам не причастных». Поскольку в книге белые рассматриваются как легитимная власть, а красные (от чекистов до красноармейцев) - как мятежники и уголовные преступники, то, следовательно, казнь белыми пленного красного является законным наказанием преступника, а расправа красных над белыми - чудовищным преступлением.

В качестве иллюстрации к тезису о том, что белые вешали только чекистов и комиссаров и не воспринимали рабочих как своих врагов, приведем слова красновского есаула, коменданта Макеевского района: «Рабочих арестовывать запрещаю, а приказываю расстреливать или вешать»; «Приказываю всех арестованных рабочих повесить на главной улице и не снимать три дня (10 ноября 1918)» (с. 152-153).

«Только за год пребывания у власти на северной территории с населением в 400 тыс. человек через архангельскую тюрьму прошло 38 тыс. арестованных. Из них 8 тыс. было расстреляно и более тысячи умерло от побоев и болезней».

При подсчете количества жертв Гражданской войны графа «Белый террор» попросту опускается (в отличие от террора красного). Авторы объясняют это так: «Число жертв так называемого “Белого террора” примерно в 200 раз меньше, чем красного, и на итог не влияет» (с. 764).

В качестве комментария к этому положению приведем цитату из книги командующего американским интервенционным корпусом на Дальнем Востоке генерала Уильяма С. Грейвса «Американская авантюра в Сибири», глава IV «После перемирия»:

«Солдаты Семенова и Калмыкова под защитой японских войск рыскали по стране как дикие звери, убивая и грабя людей, и эти убийства могли бы быть остановлены в один день, если бы японцы пожелали этого. Если этими жестокими убийствами интересовались, то давался ответ, что убитые люди были большевиками, и этот ответ, очевидно, всех удовлетворял. Условия в Восточной Сибири были ужасны, и человеческая жизнь была там самой дешевой вещью. Там совершались ужасные убийства, но они совершались не большевиками, как думает мир. Я могу сказать, что на каждого человека в Восточной Сибири, убитого большевиками, приходилась сотня убитых антибольшевиками».

Можно возразить, что понятие «антибольшевиков» достаточно расплывчатое. Однако уже одной этой цитаты достаточно для того, чтобы поставить под сомнение тезис о том, что в результате белого террора погибло в 200 раз меньше человек, чем в результате красного.

Мы не утверждаем, что данные Грейвса можно экстраполировать на Россию в целом. В конце концов, он видел только ситуацию на Дальнем Востоке. Но в книге (надо отдать авторам должное) приводится цитата о положении на территории, находившейся под контролем Деникина. Как признавал сочувствующий белым Г.М. Михайловский, на юге «между Белыми и населением были отношения завоевателей и завоеванных» (c. 756).

Нет хуже лжи, чем полуправда. Именно полуправда написана в книге о колчаковском перевороте в Сибири. «Арестованных “директоров” сразу же освободили, и они, получив денежные компенсации, выехали за границу» (c. 610). Директоров действительно освободили и выслали. Однако участь рядовых членов Учредительного cобрания в Омске была куда печальнее: их арестовали и собирались «под шумок ликвидировать», несмотря на гарантии неприкосновенности, данные им чехословацким командующим Гайдой: «Лишь по совершенно случайным причинам в тюрьму прибыл один грузовой автомобиль, а не два: поэтому погибли не все, а лишь первая порция “учредителей”».

В книге утверждается, что большинство преступлений белых не было санкционировано командованием и не осуществлялось целенаправленно и систематически: «Злоупотребления и преступления Белых являлись эксцессами свободы , а отнюдь не рационально избранными методами утверждения их власти». Преступления белых, по определению авторов, носят «истероидный характер» . Примечательно, что на протяжении более чем 1800-страничного текста нет ни одного конкретного примера «эксцесса свободы» со стороны белых, не считая кражи шелкового платка у крестьянки (с. 643). Книга грешит использованием сомнительных данных, особенно при красочных описаниях большевистских зверств. Скажем, утверждается, что генералу Реннекампфу перед расстрелом выкололи глаза (с. 306). Откуда эти сведения?

В «Акте расследования об убийстве большевиками генерала от кавалерии Павла Карловича Ренненкампфа», составленному деникинской «Особой комиссией по расследованию злодеяний большевиков», об этом не упоминается, хотя тело Реннекампфа было эксгумировано и опознано женой. Вряд ли деникинские следователи утаили бы случай большевистского зверства, если бы он действительно произошел. Кроме того, из описания обстоятельств смерти Ренненкампфа в книге можно сделать вывод, что он был казнен за отказ служить в РККА (хотя это и не сказано прямо). Между тем, как мы читаем у Мельгунова в книге «Судьба императора Николая II после отречения»,

«с именем Ренненкампфа связывалось представление о “свирепом усмирителе революционеров” 1905 - 1906 гг. и о “бесславных” действиях в Восточной Пруссии во время войны. Формально Ренненкампфу предъявлялось обвинение в том, что штаб генерала будто бы присвоил незаконно имущество частных лиц и вывез его в Россию».

Сталин - агент охранки. И Ленин знает об этом

«Есть документы, свидетельствующие, что с 1906 по 1912 гг. Коба был платным агентом-осведомителем Охранного отделения. О том же единодушно утверждали и старые большевики, знавшие его в дореволюционное время, в частности Степан Шаумян, “работавший” со Сталиным в Закавказье. После избрания в ЦК партии большевиков на Пражской конференции, по личному требованию Ленина, Сталин порвал с Охраной и полностью ушел в революционную работу» (c. 861).

Итак.
a. Сталин был агентом охранки.
b. Ленин узнал об этом и... заставил его порвать с охранкой!

Эти утверждения даже «опровергнуть» нельзя, т. к. непонятно, откуда может быть взята такая информация. Опубликовав документы, свидетельствующие о связи Сталина с полицией, авторы сделают себе мировое имя. Это, кроме всего прочего, значительно скорректирует наши представления о личности и характере Ленина. До сих пор считалось, что он был беспощаден к предателям, - вспомните судьбу Малиновского.

Да, существуют документы, «свидетельствующие» о связях Сталина с охранкой, но не известно ни одного, чья подлинность не была бы убедительно опровергнута.

Еще раз о научной чистоплотности

Авторы не только обрезают цитаты, дабы изменить их смысл (как в случае с Горьким) - они произвольно меняют их содержание. «Политика по завету главного марксистского историка Покровского опрокидывается в прошлое. Это означает, что память о реальном прошлом должна быть стерта и заменена сказкой на историческую тему». Это ложь - М.Н. Покровский никогда этого не говорил!

Мы не можем точно определить, откуда позаимствована эта цитата, потому что авторы, как обычно, не приводят никаких ссылок. Судя по всему, это вольное переложение фразы из работы Покровского «Общественные науки в СССР за 10 лет»:

«Все эти Чичерины, Кавелины, Ключевские, Чупровы, Петражицкие, все они непосредственно отразили определенную классовую борьбу, происходившую в течение XIX столетия в России, и, как я в одном месте выразился, история, писавшаяся этими господами , ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет».

Покровский пишет, что история, написанная буржуазными историками, является политикой, опрокинутой в прошлое. Это обвинение , а не «завет» .

Впрочем, быть может, авторы ненамеренно оклеветали историка-марксиста, попросту процитировав расхожую фразу и не удосужившись проверить оригинал? Как бы то ни было, грош цена работе, написанной на основе исторических баек и анекдотов.

Заключение

Нынешние представления о большевиках и их роли в Гражданской войне сильно смещены в сторону их негативной оценки, а белых, соответственно, - в сторону позитивной. Авторы двухтомника вполне следуют этой традиции. При помощи полуправды и откровенной лжи читателю книги Зубова навязывается чудовищно искаженная картина реальности. Достаточно сказать, что для фотографий белых военачальников отведено 11 страниц, церковных деятелей эпохи Гражданской войны - 2, а красных командиров - всего 1. Это отвечает склонности человеческого сознания не дифференцировать образ врага - он всегда монолитен.

Второй том, посвященный истории России с 1939 по 2007 годы, несколько выдержаннее первого, хотя и он весьма идеологизирован. Утверждается, например, что экономика, основанная на рабском труде, возникла «на месте исторической России» , т. е. была чем-то принципиально новым для нее.

В современной историографии и публицистике революция превращается в своего рода универсальное татаро-монгольское иго. Плач авторов по дореволюционной России обнажает инфантилизм, свойственный не им лично, но нашему общественному сознанию в целом. Подобная стратегия лучше всего описана словами старого слуги обнищавших дворян из романа Вальтера Скотта.

«Как нам поможет пожар, спрашиваете вы? Да это же превосходный предлог, который спасет честь семьи и поддержит ее на много лет, если только пользоваться им умеючи. “Где семейные портреты?” - спрашивает меня какой-нибудь охотник до чужих дел. “Они погибли во время большого пожара”, - отвечаю я. “Где ваше фамильное серебро?” - выпытывает другой. “Ужасный пожар, - отвечаю я. - Кто же мог думать о серебре, когда опасность угрожала людям”... Пожар ответит за все, что было и чего не было. А ловкая отговорка в некотором роде стоит самих вещей. Вещи ломаются, портятся и ветшают от времени, а хорошая отговорка, если только пользоваться ею осторожно и с умом, может прослужить дворянину целую вечность».

В идеологическом отношении современная Россия стремительно откатывается к состоянию последней четверти XIX века. С возрождением охранительной риторики этого периода вновь обретают популярность реакционные мыслители той эпохи. Это касается идей почвенников, в частности Константина Леонтьева. И выход книги Зубова, где главная характеристика Победоносцева - «видный ученый» , - характерное проявление этого процесса.

Работа Зубова с соавторами - возможно, не самый одиозный опус, посвященный истории 20 века. Но обозначившиеся в современной историографии тенденции, ярко выраженные в этом двухтомнике, заслуживают внимательного рассмотрения.

«Нравственное осмысление» истории - это наша позиция по отношению к ней, и зависит это осмысление не столько от прошлого, сколько от настоящего. Так что анализ подобного «осмысления» может многое сказать о состоянии современного российского общества.

Перевод Е. В. Кравец, Л. П. Медведевой. - М.: Издательство Спасо-Валаамского монастыря, 1994. . Graves William S. America"s Siberian Adventure . - New York: Peter Smith Publishers, 1941. С.108.

Для знакомства с фактами белого террора мы можем порекомендовать, например, воспоминания жившего в Новороссийске Виллиама Г.Я. «Побежденные» : «Прогнали красных, - и сколько же их тогда положили, страсть господня! - и стали свои порядки наводить. Освобождение началось. Сначала матросов постращали. Те сдуру и остались: наше дело, говорят, на воде, мы и с кадетами жить станем... Ну, все как следует, по-хорошему: выгнали их за мол, заставили канаву для себя выкопать, а потом подведут к краю и из револьверов поодиночке. А потом сейчас в канаву. Так, верите ли, как раки они в этой канаве шевелились, пока не засыпали. Да и потом на том месте вся земля шевелилась: потому не добивали, чтобы другим неповадно было. <...> Застукали его [зеленого] на слове “товарищ”. Это он, милашка, мне говорит, когда пришли к нему с обыском. Товарищ, говорит, вам что тут надо? Добились, что он - организатор ихних шаек. Самый опасный тип. Правда, чтобы получить сознание, пришлось его слегка пожарить на вольном духу, как выражался когда-то мой повар. Сначала молчал: только скулы ворочаются; ну, потом, само собой, сознался, когда пятки у него подрумянились на мангале... Удивительный аппарат этот самый мангал! Распорядились с ним после этого по историческому образцу, по системе английских кавалеров. Посреди станицы врыли столб; привязали его повыше; обвили вокруг черепа веревку, сквозь веревку просунули кол и - кругообразное вращение! Долго пришлось крутить, Сначала он не понимал, что с ним делают; но скоро догадался и вырваться пробовал. Не тут-то было. А толпа, - я приказал всю станицу согнать, для назидания, - смотрит и не понимает, то же самое. Однако и эти раскусили и было - выбега, их в нагайки, остановили. Под конец солдаты отказались крутить; господа офицеры взялись. И вдруг слышим: кряк! - черепная коробка хрястнула - и кончено; сразу вся веревка покраснела, и повис он, как тряпка. Зрелище поучительное». . Это не так. Желающих ознакомиться с этим вопросом подробнее, отсылаем к описанию петровских реформ в «Курсе русской истории» Ключевского или к книге Покровского М.Н. Очерки истории русской культуры. Экономический строй: от первобытного хозяйства до промышленного капитализма. Государственный строй: обзор развития права и учреждений. - М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2010.

Теория гидравлического государства К. Виттфогеля и ее современная критика

Камиль Галеев*

Аннотация. К. Виттфогель (1886-1988) - немецкий и американский синолог, социолог и историк, испытавший серьезное влияние марксизма. Вскоре после Второй мировой войны он создал теорию гидравлического государства, согласно которой деспотизм неевропейских обществ и их отставание от Европы объясняются влиянием социальных структур, необходимых для ведения ирригационного земледелия.

Эта теория предстала в завершенном виде в книге «Oriental despotism: a comparative study of total power» (1957). Статья посвящена современной (после 1991 года) критике и интерпретации идей Виттфогеля в англоязычной периодике и диссертациях. Виттфогель остается широко цитируемым автором, идеи которого, тем не менее, редко обсуждаются по существу. Так или иначе, гидравлическая теория получила развитие, хотя ее современные интерпретации могут сильно отличаться от первоначальной, в частности, ее трактуют как исключительно политэкономическую теорию и применяют, в том числе, к европейским обществам.

Ключевые слова. Виттфогель, ирригация, марксизм, компаративистика, ориенталистика, восточный деспотизм, азиатский способ производства.

Карл Август Виттфогель (1886-1988) - немецкий и американский синолог, социолог и историк, испытавший серьезное влияние марксизма. Еще в 1920-е годы, будучи одним из видных мыслителей Коммунистической партии Германии, он интересовался вопросами связи природной среды и общественного развития (Bassin, 1996). 19331934 годы Виттфогель провел в концлагере, что впоследствии серьезно повлияло на его взгляды. После освобождения он эмигрировал в Великобританию, а затем в США.

В 1930-е годы, когда Виттфогель занимался историей Китая, его уже интересовала теория азиатского способа производства. Об этом свидетельствует его статья «Die Theorie der orientalischen Gesellschaft» (Wittfogel, 1938). В ней Виттфогель развивал положения Маркса об особой общественно-экономической формации, основанной на ирригационном земледелии.

К концу Второй мировой войны Виттфогель стал убежденным антикоммунистом, активно участвовал в работе комитета Маккарана. Тогда же он окончательно формулирует теорию гидравлического государства, которая предстала в законченном виде в книге «Oriental despotism: a comparative study of total power» (Wittfogel, 1957).

Эта книга сразу же после своего выхода вызвала бурную реакцию (Beloff, 1958: 186187; East, 1960: 80-81; Eberhardt, 1958: 446-448; Eisenstadt, 1958: 435-446; Gerhardt, 1958: 264-270; Macrae, 1959: 103-104; Palerm, 1958: 440-441; Pulleyblank, 1958: 351-353; Stamp,

* Галеев Камиль Рамилевич - студент факультета истории НИУ ВШЭ, [email protected] © Галеев К. Р., 2011

© Центр фундаментальной социологии, 2011

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

1958: 334-335). Поначалу отзывы были в основном положительными, но впоследствии стала преобладать критика.

Работы, развивающие идеи Виттфогеля или критикующие их, изданы на многих языках мира. В России, несмотря на малую известность идей Виттфогеля, его наследие также обсуждается1.

Российские исследователи восприняли в основном только один аспект его идей, а именно - институциональный. Противопоставление «частной собственности» как западного феномена и «власти-собственности» как явления ориентального было принято российскими экономистами (Нуреев, Латов, 2007), возможно, потому, что отражает современные российские (а не восточные) реалии. Географический же аспект гидравлической теории интереса не вызвал. По-видимому, это связано с тем, что в России никогда не было крупных ирригационных хозяйств и вопрос об их влиянии на историческое развитие представляется здесь (в отличие от Бангладеш или Кореи) неактуальным.

Целью нашей работы является выяснение характера современной критики Виттфогеля. Поскольку рассмотреть и русскоязычную, и англоязычную критику Виттфо-геля в рамках одной статьи невозможно, мы ограничились англоязычной периодикой и диссертациями, опубликованными после 1991 года. Эта дата выбрана потому, что после распада СССР теория Виттфогеля стала политически менее актуальной и с этого момента критика сосредотачивается исключительно на научной стороне гидравлической теории.

Мы искали статьи и диссертации, тематически связанные с гидравлической теорией, в базах данных Project Muse, ProQuest, SAGE Journals Online, Springer Link, Web of Knowledge, Science Direct, Jstor, Wiley InterScience, InfoTrac OneFile, Cambridge Journals Online, Taylor & Francis. Поиски показали, что Виттфогель остается широко цитируемым автором. Нам удалось найти свыше 500 упоминаний гидравлической теории Вит-тфогеля, ссылок на соответствующие работы в англоязычной периодике за последние 20 лет, упоминаний об идейном влиянии Виттфогеля на авторов тех или иных книг в рецензиях на них (Davis, 1999: 29; Glick, 1998: 564-566; Horesh, 2009: 18-32; Hugill, 2000: 566-568; Landes, 2000: 105-111; Lipsett-Rivera, 2000: 365-366; Lalande, 2001: 115; Singer, 2002: 445-447; Squatriti, 1999: 507-508) и четыре диссертации (Hafiz, 1998; Price, 1993; Sidky, 1994; Siegmund, 1999), посвященные проблемам гидравлических обществ.

Актуальность теории Виттфогеля подвергается сомнению только в статье «Telling otherwise: a historical anthropology of tank irrigation technology in South India». Ее автор Эши Шах полагает, что теория Виттфогеля уже не является предметом дискуссий (Shah, 2008).

В большинстве проанализированных нами статей и во всех диссертациях теория Виттфогеля рассматривается не как казус из истории идей, но как исследовательский инструмент, пусть даже его пригодность и оспаривается.

1. Пока Виттфогель придерживался марксистских взглядов, его работы издавались в России, например, «Геополитика, географический материализм и марксизм» (Под знаменем марксизма. 1929. №№ 2-3, 6-8). Однако теория гидравлического государства была сформулирована им уже после отхода от марксистских позиций и осталась неизвестной в СССР. «Восточный деспотизм» на русский язык не переводился.

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Тем не менее в десяти статьях (Butzer, 1996; Davies, 2009; Kang, 2006; Lansing, 2009; Lees, 1994; Midlarsky, 1995; Olsson, 2005; Price, 1994; Sayer, 2009; Stride, 2009) и двух диссертациях (Sidky, 1994; Siegmund, 1999) можно встретить аргументированную критику или, напротив, апологию гидравлической теории. В большинстве остальных есть только упоминания теории Виттфогеля, ссылки на него, отрывочные суждения или замечания о том, что его идеи стимулировали научные исследования в области ирригации, связи природной среды и технологии хозяйства с политическим строем (Swyngedouw, 2009: 59).

Теория гидравлического государства

Согласно концепции Виттфогеля, ирригационный способ земледелия является наиболее вероятным ответом доиндустриального общества на трудности ведения хозяйства в условиях засушливого климата. Связанная с этим способом хозяйства необходимость организованных коллективных работ приводит к развитию бюрократии и, как следствие, к усилению авторитаризма. Так возникает восточная деспотия, или «гидравлическое государство» (hydraulic state) - особый вид общественного устройства, отличающийся крайним антигуманизмом и неспособностью к прогрессу (власть блокирует развитие).

Степень доступности воды является фактором, определяющим (с высокой степенью вероятности) характер развития общества, но не единственным, необходимым для его выживания, Для успешного ведения земледельческого хозяйства необходимо совпадение нескольких условий: наличие культурных растений, пригодная почва, определенный климат, не препятствующий земледелию рельеф местности (Wittfogel, 1957: 11).

Все эти факторы абсолютно (и потому равно) необходимы. Разница лишь в том, насколько успешно человек может влиять на них, оказывать «компенсирующее воздействие» (compensating action): «Эффективность человеческого компенсирующего воздействия зависит от того, насколько легко неблагоприятный фактор может быть изменен. Некоторые факторы можно рассматривать как неизменные, так как при имеющихся технологических условиях они не поддаются человеческому воздействию. Другие поддаются ему легче» (Wittfogel, 1957: 13). Так, oдни факторы (климат) до сих пор практически не регулируются человеком, другие (рельеф) - фактически не регулировались в доиндустриальную эпоху (область террасного земледелия была незначительна относительно общей площади обрабатываемой земли). Впрочем, на некоторые факторы человек может повлиять: завезти в определенную местность культурные растения, удобрить и обработать почву. Все это он способен сделать в одиночку (или в составе небольшой группы).

Таким образом, мы можем выделить два основных типа факторов земледелия: такие, изменить которые человеку легко, и такие, какие он изменить не может (или не мог большую часть своей истории). Лишь один природный фактор, необходимый для земледелия, не вписывается ни в одну из этих групп. Он поддавался воздействию человеческого общества и в доиндустриальную эпоху, но только при коренном изменении организации этого общества человеку необходимо было в корне изменить

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

организацию своего труда. Этот фактор - вода. «Вода отличается от остальных природных факторов земледелия... Она не слишком редка и не слишком тяжела, что позволяет человеку управлять ею. В этом отношении она схожа с почвой и растениями. Но она коренным образом отличается от них степенью своей доступности к перемещению и техниками, необходимыми для этого перемещения» (Wittfogel, 1957: 15).

Вода скапливается на поверхности земли очень неравномерно. Это не имеет особого значения для земледелия в регионах с высоким уровнем осадков, но крайне важно - в засушливых областях (а самые плодородные регионы земного шара все находятся в зоне засушливого климата). Поэтому ее доставка на поля может быть решена только одним способом - массовым организованным трудом. Последнее особенно важно, так как некоторые неирригационные работы (например, расчистка леса) могут быть очень трудоемкими, но не требующими четкой координации, поскольку цена ошибки при их выполнении намного ниже.

Ирригационные работы связаны не только с обеспечением достаточного количества воды, но и с защитой от слишком большого ее количества (дамбы, дренаж и т. п.). Все эти операции, по мнению Виттфогеля, требуют подчинения основной массы населения небольшому количеству функционеров. «Эффективное управление этими работами требует создания организационной системы, включающей в себя либо все население страны, либо, по меньшей мере, его наиболее активную часть. В результате те, кто контролирует эту систему, обладают уникальными возможностями для достижения высшей политической власти» (Wittfogel, 1957: 27).

Следует отметить, что выделению класса функционеров способствует также и необходимость ведения календаря и астрономических наблюдений. В древних ирригационных государствах бюрократия тесно связана с жречеством (это могут быть одни и те же люди, как в Древнем Египте или Китае).

Так возникает гидравлическое (hydraulic), или менеджериальное (managerial) деспотическое государство - самая распространенная форма общественного устройства на протяжении большей части человеческой истории.

Естественно, что государство, возникшее вследствие необходимости организации общественных работ в аграрной сфере, с высокой вероятностью будет пользоваться институтом принудительного труда (Виттфогель использует здесь испанский термин «corvee») и в других случаях. Отсюда - грандиозные сооружения древних государств: монументальные (храмы, гробницы и т. п., самый яркий пример - египетские пирамиды), оборонительные (Великая китайская стена) и утилитарные (римские дороги и акведуки)2.

Менеджериальное государство, по Виттфогелю, сильнее общества и способно сохранять над ним полный контроль. Для этого предпринимаются специальные меры, такие, например, как порядок наследования в равных долях, дробящий владения

2. Виттфогель считал, что Рим в раннереспубликанский период не был гидравлическим государством, но впоследствии, завоевав Египет и Сирию, стал перенимать восточные традиции управления и превратился в окраинное (marginal) гидравлическое государство. С этим, вторым периодом римской истории и связаны те сооружения, которые в массовом сознании ассоциируются с Римом: дороги, акведуки, амфитеатры и т. д.

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

и препятствующий возникновению крупных собственников, опасных для власти (Wittfogel, 1957: 79).

Собственность в гидравлическом государстве поэтому принципиально отлична от собственности европейской. В деспотических государствах земля является лишь источником дохода, а в европейских - еще и политической власти (Wittfogel, 1957: 318). С этим отсутствием политического смысла землевладения связан феномен «землевладения в отсутствие» (absentee landlordism), когда собственник земли не живет на ней, что тормозит развитие земледелия в Азии.

Виттфогель выделяет три типа отношений собственности (patterns of property) в гидравлических обществах: сложный (complex), средний (semicomplex) и простой (simple):

1) Если частная собственность не распространена ни в форме движимого, ни в форме недвижимого имущества, то мы имеем дело с простым гидравлическим типом отношений собственности.

2) Если частная собственность развита в сфере производства и коммерции, то это - средний тип.

3) И, наконец, если частная собственность значима в обоих секторах, то это - сложный тип (Wittfogel, 1957: 230-231).

Виттфогель подчеркивает, что гидравлические общества не всегда лишены привлекательных на первый взгляд демократических черт. Эти черты, такие как независимость общин, эгалитаризм, религиозная толерантность, элементы выборной демократии, являются проявлениями «демократии попрошаек» (beggars democracy), во всем зависимой от центральной власти. Выборность властей, по Виттфогелю, вполне сочетается с деспотизмом (e.g. Монгольская империя).

Виттфогель считает, что гидравлическое общество настолько подавлено государством, что в нем не может быть классовой борьбы, несмотря на наличие социального антагонизма.

Соответственно, степень свободы, существующая в гидравлическом обществе, зависит от силы государства (сильное государство может разрешить подданным пользоваться определенной долей свободы). Необыкновенно высокую степень развития частной собственности на землю в Китае Виттфогель пробует объяснить одновременным появлением в этой стране быков, железа и искусства верховой езды и, как следствие, мгновенным усилением государства: «...представляется очевидным, что Китай пошел дальше, чем любая другая крупная восточная цивилизация в укреплении частной собственности на землю. Можно ли предположить, что одновременное появление новых методов сельского хозяйства, новых приемов военного дела и быстрых коммуникаций (и уверенность в государственном контроле, которую дали два последних новшества) побудила правителей Китая безбоязненно экспериментировать с чрезвычайно свободными формами земельной собственности?» (Wittfogel,

Благодаря своей исключительной организаторской силе гидравлическое государство справляется с теми задачами, которые были невыполнимы для других доиндустриальных обществ (например, создание большой и дисциплинированной армии).

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Виттфогель не является географическим детерминистом. С его точки зрения, влияние социальных условий может оказаться значимее влияния условий географических.

Общество, по Виттфогелю, - это не объект, а субъект в своем взаимодействии с природной средой. Взаимодействие это приводит к возникновению гидравлического государства только при определенных социальных предпосылках (общество находится выше первобытнообщинной стадии, но не достигло индустриального этапа развития, и не находится под влиянием цивилизаций, основанных на дождевом земледелии) (Wittfogel, 1957: 12).

Виттфогель фактически оставляет место для свободной воли. Общество, живущее в засушливом климате, не обязательно станет ирригационным. Более того, Виттфо-гель полагает, что оно вполне может отказаться от этой перспективы, дабы сохранить свои свободы. «Многие примитивные народы, которые пережили годы и целые эпохи голода без решительного перехода к земледелию, демонстрируют непреходящую привлекательность нематериальных ценностей в тех условиях, когда материальное благополучие может быть достигнуто лишь ценой политического, экономического и культурного подчинения» (Wittfogel, 1957: 17).

Впрочем, учитывая, как много различных обществ независимо друг от друга создавали гидравлические экономики, мы можем говорить об определенной закономерности: «Очевидно, что перед человеком не стоит непреодолимая необходимость использовать возможности, которые ему предоставляет природа. Это ситуация открытого характера и гидроагрикультурный курс - лишь один из нескольких возможных. Тем не менее человек выбирал этот курс так часто и в таких разных регионах планеты, что мы можем прийти к выводу о наличии определенной закономерности» (Wittfogel, 1957: 16).

Гидравлические государства покрыли большую часть обитаемых пространств не потому, что все жители этих территорий перешли к гидравлическому типу хозяйствования, а потому, что не перешедшие (дождевые земледельцы (rainfall farmers), охотники, собиратели и скотоводы) оказались вытеснены или завоеваны гидравлическими государствами.

При этом не все регионы Земли (и даже не все области гидравлических государств) пригодны для ирригационного земледелия. Встает вопрос, что происходит с негидравлической страной после завоевания ее гидравлическим государством? Вит-тфогель отвечает на него следующим образом: социальные и политические институты, возникшие в центральных (core) ирригационных областях, переносятся и на неирригационные.

Виттфогель разделяет гидравлические общества на два условных типа («compact» и «loose»). Первые складываются тогда, когда гидравлическое «сердце» государства наряду с политическим и социальным доминированием добивается также и полной экономической гегемонии над негидравлическими окраинами, а вторые - когда оно не имеет такого экономического превосходства. Еще раз заметим, что граница между двумя этими типами условна - сам Виттфогель проводит ее по соотношению собираемого в гидравлических и негидравлических областях страны урожая. Если в

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

гидравлических областях собирается больше половины урожая страны, то она относится к «compact», а если меньше - то к «loose».

Эти типы Виттфогель делит, в свою очередь, на четыре подтипа, согласно характеру ирригационных систем и степени экономического доминирования гидравлической сердцевины над негидравлической периферией: сплошные компактные гидравлические системы (C1), раздробленные компактные гидравлические системы (C2), региональная экономическая гегемония центра (L1) и, наконец, отсутствие даже региональной экономической гегемонии гидравлического центра (L2).

Приводятся следующие примеры обществ, относящихся к каждому из этих типов:

C1: племена пуэбло, приморские города-государства древнего Перу, Древний Египет.

C2: города-государства Нижней Месопотамии и, возможно, царство Цинь в Китае.

L1: племена чагга, Ассирия, китайское царство Ци и, возможно, Чу.

L2: племенные цивилизации - Сук в Восточной Африке, Зуни в Нью-Мексико. Цивилизации с наличием государственности: Гавайи, государства Древней Мексики (Wittfogel, 1957: 166).

Виттфогель считал возможным проникновение гидравлических институтов в страны, где ирригация не практикуется или практикуется слабо, а гидравлические институты имеют экзогенное происхождение. Такие общества он относил к маргинальной зоне (marginal zone) деспотизма. К ним он относил Византию, послемонгольскую Россию, государства Майя и империю Ляо в Китае.

За маргинальной зоной естественно предположить существование субмаргинальной - в государствах этой зоны наблюдаются отдельные черты гидравлического устройства при отсутствии базиса. К субмаргинальным гидравлическим государствам относятся, по Виттфогелю, крито-микенская цивилизация, Рим в древнейшую эпоху своего существования, Япония, Киевская Русь.

Любопытно, что Японию, где ирригация практиковалась, Виттфогель относил к субмаргинальной зоне, а послемонгольскую Россию, где не практиковалась, - к маргинальной (т. е. Россия более гидравлическая страна). Дело в том, что японское земледелие, по мнению Виттфогеля, - гидроагрикультурное (hydroagricultural), а не гидравлическое (hydraulic) т. е. осуществляется целиком и полностью крестьянскими общинами, без чьего бы то ни было контроля. «Японские ирригационные системы контролировались не столько национальными или региональными, сколько местными лидерами; гидравлические тренды развития были значимы только на местном уровне и только в течение первой фазы задокументированной истории страны» (Wittfogel, 1957: 195). Поэтому японская ирригация и не привела к созданию гидравлического общества. Россия же, оказавшись под властью монголов, восприняла все те гидравлические институты, которые мало прижились в предыдущий, киевский период ее истории.

Виттфогель связывал менеджериальный тип государства с СССР и нацистской Германией, полагая, что в этих обществах тенденции восточного деспотизма нашли свое наиболее полное воплощение. Если подобную оценку СССР он аргументирует, пусть и не слишком убедительно, то обвинения гитлеровской Германии в структурном сходстве с гидравлическими режимами звучат голословно. В сущности, един-

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

ственный аргумент, приводимый им в поддержку тезиса о деспотической сущности нацистского режима, - следующий: «Ни один наблюдатель не станет называть гитлеровское правительство демократическим, потому что его обращение с собственностью евреев соответствовало Нюрнбергским законам. Он также не будет отрицать абсолютистского характера раннесоветского государства на том основании, что оно покупало зерно у крестьян по им же установленным ценам» (Wittfogel, 1957: 313). Этот аргумент малоубедителен. Из того, что гитлеровское правительство не являлось демократическим, никак не следует, что оно было гидравлическим.

Аргументация в поддержку положения об азиатском характере СССР сводится к двум пунктам:

1) Революция 1917 года была возвращением старого азиатского наследия в новом обличье.

2) Описанное теоретиками коммунизма социалистическое общество очень похоже на модель азиатского способа производства.

Следует отметить, что, по Виттфогелю, классики марксизма сами заметили это сходство и именно поэтому в поздних своих работах не упоминали азиатский способ производства в числе общественно-экономических формаций.

Обзор современной критики теории гидравлического государства

В работе «Irrigation and society» (Lees, 1994: 361) Сюзанна Лиис пишет, что многие критики Виттфогеля (в частности, Карнейро и Адамс) необоснованно критикуют гидравлическую теорию Виттфогеля, приписывая ему идеи, которых он не высказывал. Они полагают, что развитие ирригационных систем, согласно теории Виттфогеля, предшествовало политической централизации. С точки зрения Лиис, это - неправомерное утверждение: Виттфогель такого не писал. По мнению Лиис, Виттфогель рассматривает централизацию и рост ирригационных сооружений как взаимозависимые (interdependent) процессы, т. е. явления с положительной обратной связью (Lees, 1994: 364).

Разногласия между Лиис, с одной стороны, и Карнейро и Адамсом - с другой, вполне объяснимы. Взгляды Виттфогеля на развитие восточных обществ менялись со временем и предстали в законченном виде как теория восточного деспотизма только в его magnum opus - «Oriental despotism» (1957). В этой книге он не выразился определенно по данному вопросу.

Защищая Виттфогеля от неправомерной, с ее точки зрения, критики, Лиис тем не менее ставит под сомнение тезис Виттфогеля о том, что причиной стагнации Азии была высокая эффективность ирригационного земледелия. По Виттфогелю, ирригационное (hydraulic) земледелие нуждается в развитой бюрократии, организующей строительство каналов, дамб, водохранилищ и т. п. Такое хозяйство чрезвычайно продуктивно, однако необходимые для его ведения бюрократизация и иерархизация общества блокируют экономическое и социальное развитие.

Лиис считает, что можно говорить об эффективности только небольших сооружений, контролируемых на местном уровне. Крупные же, поддерживаемые государством, - крайне неэффективны. Этот вывод является основным результатом

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

исследования, о котором она пишет в своей статье (причем неэффективны, по ее мнению, масштабные государственные сооружения не только древних цивилизаций, но даже и современные, как то: ирригационные системы Бразилии или Запада США, которые везде приводят к разрастанию бюрократии и нигде не оправдывают затраты). Таким образом, с точки зрения Лиис, конечной причиной отсталости азиатских обществ является не высокая, а именно низкая эффективность управляемых государством гидравлических систем (это ни в коем случае не касается небольших частных или общинных сооружений) (Lees, 1994: 368-370).

Роксана Хафиз в диссертации «After the flood: hydraulic society, capital and poverty» (Hafiz, 1998) развивает схожие положения на ином примере. Причиной бедности и отсталости Бангладеш она считает ирригационную экономику и, как ее следствие, - гидравлический экономический и социальный строй. Этому строю присущи черты, которые Маркс и Виттфогель считали характерными для азиатского способа производства. Причем, по мнению Хафиз, капитализм и западные (т. е. дождевые, по Виттфогелю) институты не являются противоядием от гидравлического строя и сопутствующих ему нищеты и стагнации, а только усиливают их.

Факты, приводимые Хафиз, можно было бы счесть контрпримером против теории Виттфогеля (хотя она и не трактовала их таким образом), если бы Виттфогель полагал, что колониализм разрушает гидравлические институты. Но он (в отличие от Маркса) писал в «Oriental despotism», что азиатский способ производства сохраняется и при политическом господстве европейцев.

Статья Дэвида Прайса «Wittfogel’s neglected hydraulic/hydroagricultural distinction» (Price, 1994) также посвящена защите Виттфогеля от критики, основанной на непонимании его идей. Прайс полагает, что основная ошибка критиков Виттфогеля, таких как Хант, состоит в том, что они не замечают разницы между двумя типами обществ, четко различаемых Виттфогелем: гидравлическими (hydraulic) и гидроагрикультурными (hydroagricultural). Экономика первых основана на крупномасштабных и контролируемых государством ирригационных сооружениях, а вторых - на небольших и контролируемых общинами.

Прайс пишет: «В последние несколько десятилетий теории Виттфогеля полностью отвергались критиками, утверждавшими, что небольшие ирригационные сооружения создавались по всему миру, не приводя к развитию гидравлических государств, предсказанному Виттфогелем. Я полагаю, что критики Виттфогеля допустили недобросовестное упрощение его идей, не замечая разницы между гидравлическими и гидроагрикультурными обществами» (Price, 1994: 187). Вследствие игнорирования этой разницы критики Виттфогеля находят мнимые противоречия, находя у гидроагрикультурных обществ черты, которые, по Виттфогелю, не присущи обществам гидравлическим.

Похожие соображения можно найти и в диссертации Прайса «The evolution of irrigation in Egypt’s Fayoum Oasis: state, village and conveyance loss». Кроме того, в диссертации доказывается важность внешней координации для выполнения ирригационных работ (dependence on the supra-local coordination of irrigation activities) в Фаюмском оазисе и наличие прямой связи между политической централизацией Египта и развитием ирригации в этой области (Price, 1993).

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Применимость теории Виттфогеля отстаивает и Хомаюн Сидки в диссертации «Irrigation and state formation in Hunza: the cultural ecology of a hydraulic kingdom» (Sidky, 1994). С его точки зрения, гидравлическая теория Виттфогеля наилучшим образом объясняет развитие этого афганского государства.

Манус Мидларски в статье «Environmental influences on democracy: aridity, warfare, and a reversal of the causal arrow» предлагает пересмотреть как привычную интерпретацию теории Виттфогеля, так и некоторые положения, на которых она основана. С одной стороны, он утверждает, что теория гидравлического государства объясняет не возникновение государства, а его превращение в деспотию, и непонимание этого факта, по мнению Мидларски, приводит к ошибочному восприятию всей теории Виттфогеля (Midlarsky, 1995: 226).

Мидларски идет дальше Виттфогеля: он утверждает, что корреляция между уровнем развития ирригации и степенью деспотизма наблюдается и в капиталистических европейских обществах (так, он отмечает, что крупнейшие ирригационные сооружения в Европе XX века были сооружены в Испании при диктаторе Примо де Ривера и в Италии при Муссолини) (Midlarsky, 1995: 227). Впрочем, Мидларски считает, что основной причиной развития авторитаризма в большинстве обществ является не засушливый климат (и отсюда необходимость ирригации), а наличие протяженных сухопутных границ, нуждающихся в защите. Он рассматривает последовательно четыре древних общества: Шумер, государства Майя, Крит и Китай и приходит к выводу, что древнейшие ирригационные общества не знали сильной власти, причем на островах (на Крите и в островных городах-государствах майя у берегов Юкатана) эгалитарные традиции сохранялись намного дольше. В оценке минойского общества Мидларски расходится с Виттфогелем: тот рассматривает Крит как восточную деспотию, а Мидларски обращает наше внимание на то, что среди огромного количества сохранившихся фресок во дворцах Крита нет ни одного изображения царских подвигов. Даже тронные залы не отличаются от других помещений дворца. Мидларски приходит к выводу, что нет никаких оснований считать Крит деспотией (или хотя бы наследственной монархией) (Midlarsky, 1995: 234).

Мидларски приводит в качестве иллюстрации важности фактора островногоконтинентального положения пример Англии и Пруссии (Midlarsky, 1995: 241-242). Обе страны, казалось бы, обладали равными предпосылками для развития демократии: обильными осадками, европейским положением (Мидларски считает его важным из-за синергетического эффекта) и т. д. Только один фактор вносил различия: Англия расположена на острове (и очень рано подчинила своих соседей), а Пруссия с трех сторон окружена сушей. Поэтому Пруссия была вынуждена нести неизмеримо большие военные расходы, и это препятствовало развитию демократических институтов.

Отметим, что Мидларски расходится с Виттфогелем в оценке не только обществ, не относящихся к области интересов Виттфогеля (Крит или майя), но и Китая. С точки зрения Мидларски, государство Шан (древнейшая династия, чье существование доказано археологически) не было деспотическим, а систему двух царских династий, поочередно выдвигавших наследника престола, он даже сравнивает с двухпартийной системой современных демократий (Midlarsky, 1995: 235).

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Но важность выводов Виттфогеля Мидларски не отрицает. С его точки зрения, возникновение древнейших деспотий в Месопотамии было вызвано сочетанием двух способствующих «автократии в имперской форме» (autocracy in imperial form) факторов: засушливого климата и отсутствия водных границ - барьеров для завоевателей.

Как следует из названия статьи Бонг В. Канга «Large-scale reservoir construction and political centralization: a case study from ancient Korea» (Kang, 2006), он опровергает теорию Виттфогеля на примере строительства водохранилищ раннесредневековой Кореи (а именно в королевстве Силла). Канг стремится продемонстрировать неприменимость выводов Виттфогеля, доказывая, что в Корее политическая централизация осуществилась до начала крупных ирригационных работ. Он указывает, что мобилизация рабочих для крупномасштабного строительства могла быть произведена лишь уже существующей сильной властью: «Тот факт, что королевское правительство смогло мобилизовать работников как минимум на 60 дней, свидетельствует о том, что королевство Силла уже было устоявшимся и высокоцентрализованным политическим образованием еще до того, как началось строительство резервуара» (Kang, 2005: 212). К тому же строительство резервуаров требовало наличия развитой бюрократической иерархии - у нас есть свидетельства того, что чиновник, курировавший строительство резервуара, имел двенадцатый ранг из шестнадцати существовавших, что говорит о Силле как о централизованном аристократическом государстве (Kang, 2005: 212-213).

Критика Виттфогеля Кангом по данному пункту звучит неубедительно, по существу, он показывает лишь, что строительство водохранилищ в Корее стало возможно только после создания сильных иерархизированных государств. Этот тезис не противоречит теории Виттфогеля, так как в соответствии с ней процессы укрепления государства и развития ирригации являются поэтапными и взаимосвязанными. Таким образом, создание сооружений определенной сложности и размера, по Виттфогелю, требует известной степени организации государства, в свою очередь, обусловленной предыдущим развитием ирригации.

Впрочем, мы можем найти у Канга и более интересное соображение. Если бы ирригация играла ключевую роль в создании корейских государств, то их политические центры должны были бы совпадать с районами строительства ирригационных сооружений. Между тем столицы всех корейских государств (не только Силла) располагались далеко от водохранилищ. Следовательно, ирригация не являлась ключевым фактором формирования этих государств (Kang, 2005: 211-212).

Стефан Лансинг, Мюррей Кокс, Син Доуней, Марко Ланссен и Джон Шонфель-дер в статье «A robust budding model of Balinese water temple networks» отвергают две доминирующие, на их взгляд, в общественных науках модели ирригационного хозяйства: теорию гидравлического государства Виттфогеля и теорию «общинных ирригационных систем» (community-based irrigation systems) (Lansing et al., 2009: 113) и предлагают третью, основанную на результатах археологических раскопок на острове Бали.

Согласно этой предложенной ими модели, сложные ирригационные системы являются суммой независимых систем, созданных отдельными общинами (Lansing et al., 2009: 114).

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Любопытно, что в этой модели мы находим общие черты с идеями Лиис (Lees, 1994). И в том и в другом случае прямое государственное вмешательство расценивается как неэффективное. Единственное отличие состоит в том, что в «budding model» государство может поощрять развитие местных ирригационных систем, не снижая при этом эффективности хозяйства. Авторы статьи не исключают, что государство может и непосредственно вмешиваться в ирригацию, но это, по их мнению, приведет к упадку системы (Lansing et al., 2009: 114).

Себастьян Страйд, Бернардо Ронделли и Симоне Мантеллини в статье «Canals versus horses: political power in the oasis of Samarkand» (Stride, Rondelli, Mantellini, 2009) критикуют гидравлическую теорию Виттфогеля (а также идеи советских археологов, в частности Толстова), основываясь на материалах археологических раскопок Дар-гумского канала в долине Зеравшана.

Виттфогель и Толстов расходились в оценке ирригационных обществ Средней Азии. Виттфогель считал строительство «large-scale irrigation systems» в доиндустриальных обществах признаком особого азиатского способа производства (или восточного деспотизма). Толстов же полагал, что общественный строй среднеазиатских обществ может быть описан в терминах рабовладения или феодализма. Толстов придерживался, естественно, пятичленной схемы развития, а Виттфогель - нет.

Тем не менее в одном вопросе они сходились - оба считали строительство ирригационных сооружений тесно связанным с развитием государства. Толстов даже употреблял по отношению к такому государству термин «восточный деспотизм», хотя и вкладывал в это понятие другой смысл, раз считал его совместимым с феодализмом (Stride, Rondelli, Mantellini, 2009: 74).

Таким образом, и Виттфогель, и советские ученые усматривали в сооружении оросительных каналов и контроле государства над населением причинно-следственную связь. Разница состояла в том, что если Виттфогель полагал усиление государства результатом такого строительства, то советские археологи, напротив, объясняли строительство ирригационных сооружений развитием производительных сил (и отсюда - контролем государства над ними) (Stride, Rondelli, Mantellini, 2009: 74-75).

По мнению авторов статьи, и советские археологи, и Виттфогель ошибаются в интерпретации ирригационной экономики и ее связи с политической властью. Во-первых, как показали раскопки в долине Зеравшана, местная ирригационная система сооружалась в течение длительного времени усилиями отдельных общин и не была результатом государственного решения. Ее длина свыше 100 км и орошаемая площадь свыше 1000 км2 позволяет причислить местную экономику лишь к «компактным» (compact) гидравлическим экономикам, согласно классификации Виттфогеля (в его терминологии понятие «компактный» относится не к размеру экономики, а к степени интенсивности ирригации и удельному весу продукции ирригационного земледелия по отношению к общей массе сельскохозяйственной продукции). Авторы статьи приходят к выводу, что сооружение ирригационных систем было результатом стихийного многовекового строительства, а не выполнения заранее намеченного плана (Stride, Rondelli, Mantellini, 2009: 78).

Во-вторых, период максимального развития ирригации, когда действия местных общин начинают регулироваться извне (Согдийская эпоха), является также (по

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

признанию советских археологов) периодом максимальной политической децентрализации, известной для Средней Азии. Более того, в эту эпоху здесь возникает социальный строй очень близкий к европейскому феодализму: «Согдийский период - это период строительства канала, или, по крайней мере, период его наиболее интенсивной эксплуатации. Таким образом, это ключевой период для понимания взаимосвязи политической структуры и ирригационной системы Самарканда. Археологический ландшафт этого периода свидетельствует о... чрезвычайной децентрализации государственной власти и сосуществовании, по крайней мере, двух миров. С одной стороны, это мир замков, который иногда сравнивают с миром европейского феодализма. С другой стороны, это мир автономных городов-государств, в которых король был лишь первым среди равных, в которых престол далеко не всегда передавался наследникам и которые обладали собственной юрисдикцией, в некоторых случаях даже чеканя собственную монету» (Stride, Rondelli, Mantellini, 2009: 78).

В-третьих, границы средневековых среднеазиатских государств не совпадали с границами гидрологическими, что предполагает не гидравлические источники социальной стратификации и политической власти (Stride, Rondelli, Mantellini, 2009: 79).

И наконец, в-четвертых, местные общины продолжали поддерживать старые и сооружать новые оросительные системы даже после русского завоевания, не получая никакой поддержки от государства. Из этого можно сделать вывод, что местные крестьяне и раньше не нуждались в государственной организации для строительства каналов (Stride, Rondelli, Mantellini, 2009: 80).

По мнению авторов статьи, основным источником власти в Средней Азии был не контроль над ирригацией, а опора на военную силу кочевников. Они обращают внимание на то, что все династии Самарканда, за исключением Саманидов, имели кочевое происхождение (Stride, Rondelli, Mantellini, 2009: 83).

Таким образом, основная ошибка Виттфогеля и Толстова, по мнению авторов статьи, состоит в том, что они принимают оазисы Средней Азии за «миниатюрные Месопотамии», в то время как эти оазисы были окружены огромными степными пространствами и поэтому кочевой фактор был основным для их политического развития (Stride, Rondelli, Mantellini, 2009: 83).

С точки зрения Виттфогеля, гидравлическая надстройка имела причинноследственную связь с гидравлическим базисом. Еще один пример общества, где Вит-тфогель находил гидравлическую политическую надстройку, гидравлический базис в которых, как показывают исследования, отсутствует, мы находим в статье Манданы Лимберт «The senses of water in an Omani town» (Limbert, 2001). В Омане, в отличие от идеального гидравлического общества Виттфогеля, распределение воды не контролируется централизованно. Виттфогель не анализировал традиционную оманскую экономику, но поскольку мусульманские общества он считал гидравлическими, то Оман может считаться контрпримером для его теории: «В отличие от „гидравлического го-сударства“ Виттфогеля, вода - главное средство производства, не контролируется здесь централизованной властью. Несмотря на то, что богатым легче покупать часть мощностей (water-time) каналов или брать их в аренду, крупная собственность быстро раздробляется в силу права наследования. Кроме того, арендные ставки трудно поднять по произволу владельцев, с одной стороны - из-за того, что они устанавли-

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

ваются на аукционе, с другой - из-за запрета на извлечение прибыли. Наибольшую выгоду получают мечети, собственность которых не может быть раздроблена и которые могут сдавать в аренду избыточные мощности каналов» (Limbert, 2001: 45).

Контрпример иного характера (есть гидравлический базис, но нет соответствующей надстройки) приводит Стефен Коткин в статье «Mongol commonwealth? Exchange and governance across the post-Mongol space». Он считает, что концепция Виттфогеля ошибочна и останется таковой, даже если мы отбросим ее сомнительный географический аспект (термин «восточный деспотизм»). По мнению Коткина, у нас нет свидетельств того, что ирригация была причиной институциональных различий между Востоком и Западом. Ирригационный тип экономики Виттфогель считал причиной развития деспотизма в Китае, а другие исследователи - причиной возникновения голландской демократии (Kotkin, 2007: 513).

Впрочем, Виттфогель полагал, что гидравлическая экономика приводит к созданию гидравлического государства лишь вне зоны влияния крупных центров дождевой экономики. Так что отсутствие гидравлических институтов в Голландии не противоречит его теории.

В статье «Geography and institutions: plausible and implausible linkages» (Olsson, 2005) Ола Олссон рассматривает различные теории географического детерминизма, в том числе теорию Виттфогеля, и выдвигает ряд возражений. Она замечает, что Индия, в которой Виттфогель находит гидравлические институты, была разделена природными барьерами, как и Европа, так что в ней так и не возникло единой гидравлической империи (напомним, что Виттфогель объяснял отсутствие гидравлического государства в Японии географической раздробленностью страны, не позволившей объединить оросительные системы): «В течение всей его истории, Индийский континент был раздроблен, так же как и Европа; здесь не возникло единой империи, основанной на ирригации» (Olsson, 2005: 181-182).

Египет, по мнению Олссон, не подкрепленному, правда, никакими аргументами, испытывал влияние той же культурной и природной среды (средиземноморской), что и греки, и римляне (Olsson, 2005: 182). С ее точки зрения, теория Виттфогеля лучше всего подходит для описания хорошо изученного им Китая (Olsson, 2005: 181-182).

Дункан Сайер в статье «Medieval waterways and hydraulic economics: monasteries, towns and the East Anglian fen» (Sayer, 2009) на примере экономики средневекового фенланда (болотистых областей Восточной Англии) показывает, что модель гидравлической экономики (но не государства) Виттфогеля применима даже к тем обществам, к которым сам Виттфогель ее не относил. Новаторство подхода Сайера состоит в том, что он разделяет теорию гидравлического общества Виттфогеля на две самостоятельные концепции: гидравлической экономики и собственно гидравлического государства. Ко второй он относится с большим скептицизмом, а первую не только принимает, но и выводит за рамки ее применимости по Виттфогелю же.

Виттфогель считал, что Европа не знала гидравлических государств: единственный приводимый Виттфогелем пример такого государства в Европе, (мусульманская Испания) - система экзогенная. Сайер же доказывает, что описание гидравлического строя у Виттфогеля соответствует положению дел в средневековом английском фенланде.

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Как пишет Сайер, пятью основными признаками гидравлического общества, названными Виттфогелем, были: 1) знакомство общества с земледелием; 2) наличие рек, которые могут быть использованы для повышения эффективности земледелия; 3) организованный труд для строительства и эксплуатации ирригационных сооружений;

4) наличие политической организации; 5) наличие социальной стратификации и профессиональной бюрократии. Общество английского фенланда соответствовало всем пяти требованиям (Sayer, 2009: 145).

В фенланде, как и в гидравлическом государстве Виттфогеля, функцию организатора принудительных ирригационных работ берут на себя корпорации служителей культа, в данном случае - монастыри. И в восточной деспотии, и в фенланде эти организации эксплуатируют непосредственно крестьянские общины: «Сооружение морской дамбы, без которой мелиорация болот была бы невозможна, и сооружение больших каналов были необходимы для хозяйства фенланда. В XII веке монахи из монастыря Эли вырыли „десятимильную реку“, перенаправив реку Оуз-Кэм в Вис-бех, чтобы избежать наслоения ила в русле реки. Эти примеры показывают необходимость административной элиты в этой болотистой местности. Как и в случаях, описанных Виттфогелем, это была одновременно административная и религиозная элита, управлявшая множеством небольших зависимых общин» (Sayer, 2009: 146)3.

Тот факт, что Виттфогель рассматривал гидравлическую экономику как реакцию общества на трудности хозяйства в засушливом климате, а фенланд, напротив, - увлажненная местность, по Сайеру, не имеет особого значения. Земледелие на болотистой территории, как и на полупустынной, требует огромных трудозатрат для выполнения подготовительных работ, пусть в первом случае - это орошение, а во втором прежде всего - дренаж и сооружение водоотводных каналов (Sayer, 2009:

Итак, экономические базисы общества фенланда и гидравлического общества Виттфогеля идентичны, а политические надстройки - нет, и поэтому фенланд, по Сайеру, не гидравлическое общество, если такое общество вообще существует (Sayer, 2009: 146).

Все вышесказанное вызывает сомнения в корректности теории Виттфогеля. Согласно этой теории, гидравлическая экономика обуславливает появление гидравлического государства, между тем в фенланде этот тип хозяйства сосуществует с феодальным политическим строем.

Таким образом, Сайер показывает, что обновленная и переосмысленная теория Виттфогеля, в которой оставлено только ее здоровое экономическое ядро, обладает гораздо более широкими границами применимости, чем думал сам Виттфогель: «Теория гидравлического общества может быть ошибочной, но экономическая модель, предложенная Виттфогелем, может быть использована для описания ситуаций

3. Виттфогель высказывал похожие соображения по поводу характера средневековой церкви как социального института. В «Oriental despotism» он объясняет организационную силу церкви и ее способность к возведению монументальных сооружений тем, что она была «институтом, который в отличие от всех остальных значимых институтов Запада практиковал как феодальные, так и гидравлические модели организации и хозяйствования» (Wittfogel, 1957: 45). Впрочем, в дальнейшем он не развивает эту мысль.

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

на региональном и национальном уровнях... это относится не только к обществам пустынь или полупустынь, но и к хозяйству болотистых регионов в уже стратифицированных германских феодальных обществах» (Sayer, 2009: 146). Замечание относительно применимости теории Виттфогеля к описанию стратифицированных обществ особенно любопытно. Сайер (в отличие от Мидларски) воспринимает теорию восточного деспотизма Виттфогеля как модель перерождения бесклассового общества в деспотическое (Sayer, 2009: 134-135).

Возможно, самая экстравагантная интерпретация теории Виттфогеля принадлежит Ральфу Сигмунду. Анализируя различные теории, объясняющие возникновение египетского государства, в диссертации «A critical review of theories about the origin of the ancient Egyptian state» (Siegmund, 1999) он называет теорию Виттфогеля дескриптивной (mere descriptive of common aspects), в то время как другие авторы полагали, что эта теория призвана объяснять причинно-следственные связи. Такое толкование гидравлической теории тем более неожиданно, что Виттфогель в «Oriental despotism» за редчайшими исключениями (вроде уже упомянутого квазигидравлического характера церкви) вплетает свои наблюдения в каузальные построения.

Мэтью Дэвис в статье «Wittfogel’s dilemma: heterarchy and ethnographic approaches to irrigation management in Eastern Africa and Mesopotamia» (Davies, 2009), анализируя критику теории Виттфогеля, приходит к выводу, что фактические возражения этнографов и археологов противоречат друг другу: «Теории археологов относительно связи ирригации и социальной стратификации, возникшие в ответ на теорию гидравлического государства, часто противоречат этнографическим данным, также используемым для критики теории Виттфогеля» (Davies, 2009: 19).

Суть этого парадокса, который он называет «дилеммой Виттфогеля», заключается в следующем. Этнографы, изучая современные (в частности, восточноафриканские) племена, практикующие ирригацию, приходят к выводу, что для ведения подобного хозяйства вовсе не нужно централизованной власти: «.многочисленные восточноафриканские племена демонстрируют отсутствие централизованного контроля в управлении ирригационными системами и поддержании их в рабочем состоянии» (Davies, 2009: 17).

Власть в таких «гидравлических» племенах принадлежит, с одной стороны, собраниям всех мужчин, а с другой - советам старейшин (Davies, 2009: 22). Виттфогель придерживался на этот счет иного мнения просто потому, что невнимательно прочитал отчет английского колониального чиновника о племени покот в СевероВосточной Кении (Davies, 2009: 17). Он привел его в качестве примера вождеской деспотии, в то время как оно представляет собой ярчайшую иллюстрацию коллективного способа правления.

Еще одним аргументом против теории Виттфогеля является равное распределение земли между всеми сыновьями даже в первобытных ирригационных племенах покот и мараквет (Davies, 2009: 25). Напомним, что Виттфогель считал равное распределение собственности инструментом в руках государства для ослабления собственников. В упомянутых племенах государства нет.

Мы не располагаем данными, позволяющими судить о том, что ирригация способствует имущественному расслоению и возникновению классового общества.

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Скорее, природные условия, способствующие развитию ирригации, препятствуют социальной стратификации, так как неимущие (have nots), т. е. отлученные от воды, в полупустынном климате просто не выживут (Davies, 2009: 25).

В то же время в археологической среде господствует подкрепленное фактическими данными представление о том, что ирригационное строительство было побочным продуктом политической централизации (Davies, 2009: 18).

Для объяснения взаимосвязи ирригации и политической централизации применялись различные схемы. Все они наталкивались на упомянутое выше противоречие: в древних обществах возникла деспотическая власть, тогда как этнографические данные свидетельствуют о том, что ирригация приводит к усилению власти корпоративной.

Для разрешения этой дилеммы Дэвис предлагает следующую модель возникновения стратифицированного иерархического общества на основе ирригационного нестратифицированного.

Ирригация способствует появлению децентрализованной коллективной власти. Это приводит к развитию других, авторитарных локусов власти, прямо не связанных с ирригацией (основанных, например, на личной харизме или религиозном авторитете). И эти новые источники власти подчиняют себе всю систему племенной «бюрократии» старейшин, основанную на ирригации.

Таким образом, мы должны отбросить представление о единой иерархии как о единственном источнике политической власти в любом обществе. Тогда мы сможем правильно оценить роль ирригации и других источников власти, разрешив тем самым «дилемму Виттфогеля» (Davies, 2009: 27).

Сверхобобщения, фактические погрешности и алогизмы в теории Виттфогеля

В теории Виттфогеля можно найти много фактических неточностей и ошибок (некоторые из них уже упоминались). Это относится и к довольно узкой фактологической базе (Виттфогель, по-видимому, хорошо знаком только с источниками по истории Китая), и к более чем вольной трактовке имеющихся у него источников.

Иногда склонность Виттфогеля к сверхобобщениям нельзя объяснить его неосведомленностью. Будучи синологом, он не мог не знать о социальном строе эпохи Весны и Осени в Китае, напоминающем строй феодальной Европы. Тем не менее Виттфогель не разбирает всерьез этот случай, ограничиваясь единичным упоминанием о переписях, проводившихся в Чжоу (Wittfogel, 1957: 51) (что вряд ли может быть аргументом в пользу принципиального различия европейского и западночжоуского общественного строя).

Кроме того, он роняет замечание о том, что «свободные формы земельной собственности», возобладавшие в период Западного Чжоу, были впоследствии ограничены под влиянием «внутриазиатских сил» (Inner Asian forces). «На ранних стадиях развития китайского государства она [частная собственность] была так же малозначима, как и в доколумбовой Америке; под влиянием внутриазиатских сил Китай временно отказался от свободных форм земельной собственности, которые возобладали

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

в конце эпохи Чжоу, и в правление династий Цинь и Хань регулируемые формы земельной собственности возобладали вновь» (Wittfogel, 1957: 305-306).

Это звучит очень странно. Ранее Виттфогель писал, что гидравлические модели общественного устройства появляются в регионах ирригационного земледелия. В таком случае было бы логично, если бы ограничение прав собственности являлось результатом воздействия Китая на Центральную Азию, а не наоборот. Если же считать гидравлическое государство результатом влияния кочевников, то следует радикально пересматривать всю теорию.

Поскольку Виттфогель больше не возвращается к этой мысли, мы не можем установить, что именно он имел в виду. Возможно, он считал государство Цинь, которое достигло наибольших успехов в гидравлическом хозяйстве и объединило в итоге Китай, наследником кочевых традиций. Тогда мы можем обвинить Виттфогеля в том, в чем он обвинил Маркса, - сознательном уклонении от продолжения цепи рассуждений, если предполагаемые выводы противоречат раз принятой концепции.

В качестве примера сомнительной интерпретации данных можно привести заявление Виттфогеля о том, что в крестьянской реформе 1861 года в России проявилось подчинение собственнических интересов русской знати своим бюрократическим интересам (Wittfogel, 1957: 342).

Не менее искусственным выглядит и различение налогов в демократическом и деспотическом обществах на основе выделяемого Виттфогелем критерия - эффективности. По Виттфогелю, при демократии: «Доходы частных лиц, идущие на содержание государственного аппарата, используются только на покрытие тех расходов, необходимость которых доказана, так как собственники способны держать государство под контролем» (Wittfogel, 1957: 310). Этот тезис нуждается в доказательстве.

Можно привести также несколько примеров обобщений, которые, по-видимому, вызваны недостаточной осведомленностью Виттфогеля:

1) «Статус исламского правителя (калифа или султана) неоднократно менялся, но никогда не терял своего религиозного значения» (Wittfogel, 1957: 97). Он приводит пример исламских государств, чтобы продемонстрировать роль религии в легитимизации гидравлических государств. Между тем это его обобщение сомнительно. Османский султан провозгласил себя халифом только в 1517 году, а сельджукские, мамлюкские и все прочие доосманские султаны были чисто светскими монархами. Аббасидские халифы при их дворах не обладали никакой властью, de jure оставаясь руководителями мусульманской уммы.

2) «Будучи установлены в одностороннем порядке, конституционные установления меняются также в одностороннем порядке» (Wittfogel, 1957: 102).

Виттфогель имеет в виду, что «конституционные» установления деспотических режимов правителю было легко нарушить. Это, пожалуй, слишком широкое обобщение. Можно привести контрпример - Яса. Ее нарушение могло привести к смерти правителя, как в случае чагатайского хана Мубарака (он принял ислам и переселился в город). А могло и не привести, как в случае золотоордынского хана Узбека (но и Узбек не смог сломать традицию мановением руки - ему пришлось выдержать тяжелую гражданскую войну с беками-язычниками и истребить значительную часть коче-

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

вой аристократии). Так или иначе, конституция и вправду устанавливалась one-sidely, но ее было не так просто one-sidely же отменить.

3) Виттфогель пишет, что в деспотических странах не было сил, способных выступить против власти, хотя сам же привел цитату из Арташастры, где правителю не советуют преследовать людей, за которыми стоят могущественные клики (Wittfogel,

4) Виттфогель развивает концепцию «права на восстание» в деспотических обществах (Wittfogel, 1957: 104). Здесь, видимо, отразился его опыт синолога. Мы не можем с полной уверенностью утверждать, что его экстраполяция китайской теории Мандата Неба на прочие гидравлические общества совершенно некорректна. Впрочем, на это указывает тот факт, что Виттфогель не приводит никаких других примеров, кроме китайского.

Единственная практика, хотя бы отдаленно напоминающая китайскую, - позднеосманская. Шесть османских султанов в XVII-XVIII веках были свергнуты по одному и тому же сценарию: шейх-уль-ислам издавал фетву, объявляющую султана отступником, и янычары (обычно при поддержке горожан) свергали его.

Но это были военные перевороты, и к тому же практика свержения султанов не была подкреплена какой-либо специальной теорией (по аналогии с теорией Мандата Неба).

Таким образом, Виттфогель, по крайней мере отчасти, склонен к неправомерным обобщениям и сведению всего разнообразия «гидравлического» мира к китайскому образцу.

5) Отдельный и очень важный аспект теории Виттфогеля представляет собой его классовая теория (и, соответственно, теория собственности). По его мнению, правящим классом в гидравлических государствах является бюрократия, а отличительной чертой этих государств - систематическое ослабление частной собственности.

Как пишет Виттфогель, инкские законы, ограничивающие роскошь, углубляли пропасть между элитой и народом: «...пропасть между двумя сословиями расширилась благодаря законам, которые сделали обладание золотом, серебром, драгоценными камнями. привилегией правителей» (Wittfogel, 1957: 130).

Еще до этого неоднократно, начиная со страницы 60, Виттфогель подчеркивал, что законы о равном наследовании в гидравлических обществах были нацелены на раздробление и ослабление собственности. По поводу этого нам хотелось бы высказать три соображения.

Во-первых, ограничения престижного потребления встречаются повсеместно (вспомним европейские законы о роскоши). Как европейские, так и инкские законы были направлены на защиту престижа юридически привилегированных членов правящей элиты от состоятельных членов юридически непривилегированных групп. Так что инкский пример, по-видимому, ничего не доказывает.

Во-вторых, Виттфогель систематически смешивает два вида частной собственности: собственность производителя и собственность эксплуататора (только этим можно объяснить тезис о том, что ограничение роскоши увеличивало дистанцию между «commoners» и элитой). Есть только одно исключение - однажды он упоминает о том, что в большинстве гидравлических государств частная собственность на землю

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

была преимущественно помещичьей, а в Китае - крестьянской. Больше он ни разу не проводит различия между собственностью отчужденной и неотчужденной от производителей.

В-третьих, приводимый Виттфогелем пример - разрешение русским дворянам передавать землю всем сыновьям - никак не может считаться примером гидравлической политики хотя бы потому, что отмена майората в России была лишь одним из этапов превращения условного дворянского держания в настоящую собственность, чего не должен допускать деспотический режим.

6) Виттфогель приписывает практически все упоминаемое им социальное зло деспотизму (или его бледной тени в виде европейского абсолютизма). Это касается, в частности, вопроса о преследовании ведьм. «Нет никаких сомнений, что раздробленность средневекового общества приводила как к ересям, так и к фанатичному желанию искоренить их; но только в рамках усиливающегося абсолютизма эти тенденции привели к учреждению инквизиции» (Wittfogel, 1957: 166). Торквемада или Карпцов, действительно, были представителями монаршей власти. Однако инквизиция существовала не только в абсолютистских государствах, но и в республиках.

Если наличие трибунала в Венеции можно счесть результатом влияния абсолютистских государств, то многие другие факты, например процесс Салемских ведьм в Новой Англии, такому объяснению не поддаются. Строго говоря, неясно, каким образом вера в колдовство зависит от степени деспотизма.

Концепция Виттфогеля достаточно оригинальна: первоначально отталкиваясь от марксизма (это видно уже по тому, что он оперирует марксистскими понятиями), он пришел к совершенно немарксистским выводам. Так, по Виттфогелю, гидравлическая надстройка может переноситься в общества, где нет гидравлического базиса (Китай - Монгольская империя - Россия).

Впрочем, мы не смогли найти у него внятного ответа на вопрос, почему в России удалось внедрить деспотию, а в Японии, несмотря на тысячелетние связи с Китаем, - нет. Отсутствие деспотизма в Японии нельзя объяснить тем, что она не подвергалась завоеванию деспотией. Деспотизм вполне может проникнуть в страну и путем культурной диффузии, как это произошло в Риме, а культурное влияние Азии (не только Китая) на Японию было колоссально. Более того, попытки установления деспотии в Японии предпринимались (реформы Тайко и Токугавы). Виттфогель объясняет их провал тем, что японская ирригационная система была децентрализованной. Но и в России условия для создания огромного агроменеджериального хозяйства отсутствовали. Так что вопрос о причинах японской устойчивости к деспотии остается открытым.

Виттфогель отходит от марксистских представлений и в вопросе об определяющем факторе развития. С его точки зрения, для возникновения гидравлического общества недостаточно географических, технических или экономических факторов - нужны и культурные (Wittfogel, 1957: 161). Виттфогель придерживается принципа «свободной воли сообществ» (он, естественно, не формулирует это таким образом). По его

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

мнению, многие общества отвергли ирригационный способ производства, дабы сохранить свои свободы.

Возможно, самым слабым местом работы Виттфогеля является не демонизация Востока, а идеализация Запада. (Мы имеем в виду его некритичное принятие некоторых сомнительных идеальных схем развития Запада.) Виттфогель подробно разбирает разные аспекты жизни гидравлических обществ, чтобы установить, существовали ли в них те или иные явления. Но чтобы утверждать, что эти черты были для них эндемичны, следовало бы провести более тщательный анализ истории дождевых экономик Европы. Тогда Виттфогель, возможно, обнаружил бы, что, например, «бюрократический капитализм», тесно связанный с государством, в том числе исполняющий административные функции (вроде сбора налогов), и основным ресурсом которого является политическая власть, - ничуть не является атрибутом деспотии. Если пользоваться терминологией Броделя, то это и есть единственный вид капитализма, когда-либо существовавший на этом свете, все остальное - вообще не капитализм, а рыночная экономика.

Что касается современной критики Виттфогеля, то спор ведется не только по поводу истинности тех или иных его положений, но и по поводу их интерпретации. Так, идет дискуссия, следует ли понимать концепцию гидравлического государства как модель государствообразования на основе бесклассового общества (так считал Мидларски), или же как модель перерождения уже стратифицированного общества в деспотию (так воспринимал эту теорию Сайер).

Идеи, высказанные в найденных нами статьях, можно свести к нескольким положениям.

Виттфогель допускал фактические ошибки, неправильно интерпретировал данные. Так, Мидларски полагает, что Виттфогель ошибался в оценке устройства Крита. Бонг В. Канг высказывал традиционное возражение археологов Виттфогелю, что централизация предшествует ирригации, а также что политические центры не совпадают с ирригационными. С другой стороны, авторы статьи «Canals versus Horses: political power in the oasis of Samarkand» полагают, что ирригационные системы, как правило, вовсе не нуждаются в государственном контроле и поэтому уровень интенсивности ирригации никак не коррелирует с уровнем политической централизации.

Идеи Виттфогеля следует доработать. Мидларски предлагает внести в модель Виттфогеля новый географический фактор - наличие сухопутных границ. Более оригинальный подход у авторов статьи «Medieval waterways and hydraulic economics: monasteries, towns and the East Anglian fen». Они считают, что следует отбросить политическую составляющую модели Виттфогеля и использовать только ее экономическую часть. В этом случае она будет описывать куда более широкий круг явлений, чем думал сам Виттфогель.

Встречается и апологетика Виттфогеля: как апологетика всей его концепции (у Прайса), так и защита его идей от отдельных несправедливых аргументов противников Виттфогеля (у Лиис).

Мы можем найти также и критику Виттфогеля, в которой предлагается новая модель описания тех же явлений (Lansing et al., 2009).

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

В двух статьях (Lansing et al., 2009; Lees, 1994) встречаются схожие идеи: большие, регулируемые государством ирригационные системы неэффективны и при капитализме. Эту мысль развивает Роксана Хафиз в своей диссертации (Hafiz, 1998). С ее точки зрения, гидравлическое устройство общества сохраняется и при капиталистических экономических отношениях, продолжая, пусть и в другой форме, консервировать старую социальную структуру и нищету масс.

Политизированность теории Виттфогеля признает даже его апологет Дэвид Голь-дфранк. В статье «Muscovy and the Mongols: what’s what and what’s maybe» он замечает, что идеологизированность концепции гидравлического государства портила подчас блестящий анализ Виттфогеля и вызвала в итоге неприятие самого понятия деспотизма (Goldfrank, 2000).

Любопытно, что неявно политизированный подтекст теории Виттфогеля, по-видимому, распознается даже теми авторами статей, которые об этом не пишут. «Компаративистика середины XX века подарила миру „Восточный деспотизм: сравнительное исследование тотального террора1 [„A comparative study of total terror1 вместо „A comparative study of total power1] Карла Виттфогеля, книгу, которая стимулировала глубокие исследования ирригационного хозяйства по всему миру» (Westcoat, 2009: 63). Ошибка, допущенная в названии книги Виттфогеля, тем более примечательна, что в библиографии оно указано правильно. Вероятно, автор воспринимает содержание этой книги именно так, как написал в тексте, а не в библиографии, привязывая концепцию Виттфогеля к актуальному политическому контексту.

Литература

Нуреев Р, Латов Ю. (2007). Конкуренция западных институтов частной собственности с восточными институтами власти-собственности в России // Модернизация экономики и общественное развитие. Кн. 2 / oтв. ред. Е. Г. Ясин. М.: Издательский дом ГУ-ВШЭ. С. 65-77.

Allen R. C. (1997). Agriculture and the origins of the state in Ancient Egypt // Explorations in Economic History. Vol. 34. № 2. Р. 135-154.

Arco L. J., Abrams E. M. (2006). An essay on energetics: the construction of the Aztec chinampa system // Antiquity. Vol. 80. № 310. P. 906-918.

Barendse R. J. (2000). Trade and state in the Arabian Seas: a survey from the fifteenth to the eighteenth century // Journal of World History. Vol. 11. № 2. Р. 173-225.

Bassin M. (1996). Nature, geopolitics and marxism: ecological contestations in Weimar Germany // Transactions of the Institute of British Geographers. New Series. 1996. Vol. 21. № 2. Р. 315-341.

Beloff M. (1958). Review of «Oriental despotism: a comparative study of total power» by Karl A. Wittfogel // Pacific Affairs. 1958. Vol. 31. № 2. Р. 186-187.

Billman B. R. (2002). Irrigation and the origins of the southern Moche state on the north coast of Peru // Latin American Antiquity. 2002. Vol. 13. № 4. P. 371-400.

Bonner R. E. (2003). Local experience and national policy in federal reclamation: the Shoshone Project, 1909-1953 // Journal of Policy History. 2003. Vol. 15. № 3. Р. 301-323.

Butzer K. W. (1996). Irrigation, raised fields and state management: Wittfogel redux? // Antiquity. 1996. Vol. 70. № 267. P. 200-204.

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Coll S. (2008). The origins and evolution of democracy: an exercise in history from a constitutional economics approach // Constitutional Political Economy. Vol. 19. № 4. Р. 313-355.

Contreras D. A. (2010). Landscape and environment: insights from the prehispanic central Andes // Journal of Archaeological Research. Vol. 18. № 3. Р. 241-288.

Davies M. (2009). Wittfogel’s dilemma: heterarchy and ethnographic approaches to irrigation management in Eastern Africa and Mesopotamia // World Archaeology. Vol. 41. № 1. Р. 16-35.

Davis R. W. (1999). Review of «Water, technology and development: upgrading Egypt’s irrigation system» by Martin Hvidt // Digest of Middle East Studies. Vol. 8. № 1. P. 29-31.

Dorn H. (2000). Science, Marx, and history: are there still research frontiers? // Perspectives on Science. Vol. 8. № 3. Р. 223-254.

East G. W. (1960). Review of «Oriental despotism: a comparative study of total power» by Karl A. Wittfogel // Geographical Journal. Vol. 126. № 1. Р. 80-81.

Eberhard W. (1958). Review of «Oriental despotism: a comparative study of total power» by Karl A. Wittfogel // American Sociological Review. Vol. 23. № 4. Р. 446-448.

Eisenstadt S. N. (1958). The study of oriental depotisms as systems of total power // Journal of Asian Studies. Vol. 17. № 3. Р. 435-446.

Ertsen M. W. (2010). Structuring properties of irrigation systems: understanding relations between humans and hydraulics through modeling // Water History. Vol. 2. № 2. Р. 165-183.

Fargher L. F., Blanton R. E. (2007). Revenue, voice, and public goods in three pre-modern states // Comparative Studies in Society and History. Vol. 49. № 4. Р. 848-882.

Finlay R. (2000). China, the West, and world history in Joseph Needham’s «Science and civilisation in China» // Journal of World History. Vol. 11. № 2. Р. 265-303.

Flanders N. E. (1998). Native American sovereignty and natural resource management // Human Ecology. Vol. 26. № 3. Р. 425-449.

Gerhart N. (1958). The structure of total power // Review of Politics. Vol. 20. № 2. Р. 264-270.

Glick T. F. (1998). Irrigation and hydraulic technology: medieval Spain and its legacy // Technology and Culture. Vol. 39. № 3. Р. 564-566.

Goldfrank D. (2000). Muscovy and the Mongols: what’s what and what’s maybe // Kritika. Vol. 1. № 2. Р. 259-266.

Hafiz R. (1998). After the flood: hydraulic society, capital and poverty. Ph.D. University of New South Wales (Australia).

Halperin C. J. (2002). Muscovy as a hypertrophic state: a critique // Kritika. Vol. 3. № 3. Р. 501-507.

Hauser-Schaublin B. (2003). The precolonial Balinese state reconsidered: a critical evaluation of theory construction on the relationship between irrigation, the state, and ritual // Current Anthropology. Vol. 44. № 2. Р. 153-181.

Henderson K. (2010). Water and culture in Australia: some alternative perspectives // Thesis Eleven. Vol. 102. № 1. Р. 97-111.

Horesh N. (2009). What time is the «great divergence»? And why economic historians think it matters // China Review International. Vol. 16. № 1. Р. 18-32.

Howe S. (2007). Edward Said and marxism: anxieties of influence // Cultural Critique. № 67. Р. 50-87.

Hugill P. J. (2000). Science and technology in world history // Technology and Culture. Vol. 41. № 3. Р. 566-568.

Januseka J. W., Kolata A. L. (2004). Top-down or bottom-up: rural settlement and raised field agriculture in the Lake Titicaca Basin, Bolivia // Journal of Anthropological Archaeology. Vol. 23. № 4. Р. 404-430.

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Jun L. (1995). In defence of the Asiatic mode of production // History of European Ideas. Vol. 21. № 3. Р. 335-352.

Kang B. W. (2006). Large-scale reservoir construction and political centralization: a case study from ancient Korea // Journal of Anthropological Research. Vol. 62. № 2. Р. 193-216. Kotkin S. (2007). Mongol commonwealth? Exchange and governance across the post-Mongol space // Kritika. Vol. 8. № 3. Р. 487-531.

Lalande J. G. (2001). Review of «Muscovy and the Mongols: cross-cultural influences on the steppe frontier, 1304-1589» by Donald Ostrowski // Canadian Journal of History. Vol. 36. № 1. Р. 115-117.

Landes D. S. (2000). The wealth and poverty of nations: why some are so rich and others so poor // Journal of World History. Vol. 11. № 1. Р. 105-111.

Lane K. (2009). Engineered highlands: the social organization of water in the ancient north-central Andes (AD 1000-1480) // World Archaeology. Vol. 41. № 1. P. 169-190.

Lansing S. J., Cox M. P., Downey S. S., Janssen M. A., Schoenfelder J. W. (2009). A robust budding model of Balinese water temple networks // World Archaeology. Vol. 41. № 1. Р. 112-133.

Lees S. H. (1994). Irrigation and society // Journal of Archaeological Research. Vol. 2. № 4.

Limbert M. E. (2001). The senses of water in an Omani town // Social Text. Vol. 19. № 3 (68).

Lipsett-Rivera S. (2000). Antologia sobre pequeno riego // Hispanic American Historical Review. Vol. 80. № 2. Р. 365-366.

Macrae D. G. (1959). Review of «Oriental despotism: a comparative study of total power» by Karl A. Wittfogel // Man. Vol. 59. June. Р. 103-104.

Marsak B., Raspopova I. (1991). Cultes communautaires et cultes prives en Sogdiane // His-toire et cultes de l’Asie centrale preislamique: sources ecrites et documents archeologiques / ed. P. Bernard et F. Grenet. Paris: CNRS. Р. 187-196.

Midlarsky M. I. (1995). Environmental influences on democracy: aridity, warfare, and a reversal of the causal arrow // Journal of Conflict Resolution. Vol. 39. № 2. Р. 224-262. O’Tuathail G. (1994). The critical reading/writing of geopolitics: re-reading/writing Wittfo-gel, Bowman and Lacoste // Progress in Human Geography. Vol. 18. № 3. Р. 313-332. Olsson O. (2005). Geography and institutions: plausible and implausible linkages // Journal of Economics. Vol. 10. № 1. Р. 167-194.

Ostrowski D. G. (2000). Muscovite adaptation of steppe political institutions: a reply to Hal-perin’s objections // Kritika. Vol. 1. № 2. Р. 267-304.

Palerm A. (1958). Review of «Oriental despotism: a comparative study of total power» by Karl A. Wittfogel // American Antiquity. Vol. 23. № 4. Р. 440-441.

Price D. H. (1994). Wittfogel’s neglected hydraulic/hydroagricultural distinction // Journal of Anthropological Research. Vol. 50. № 2. Р. 187-204.

Price D. H. (1993). The evolution of irrigation in Egypt’s Fayoum Oasis: state, village and conveyance loss. Ph.D. University of Florida.

Pulleyblank E. G. (1958). Review of «Oriental despotism: a comparative study of total power» by Karl A. Wittfogel // Journal of the Economic and Social History of the Orient. Vol. 1. № 3. Р. 351-353.

Rothman M. S. (2004). Studying the development of complex society: Mesopotamia in the late fifth and fourth millennia BC // Journal of Archaeological Research. Vol. 12. № 1.

Saussy H. (2000). Outside the parenthesis (those people were a kind of solution) // MLN. Vol. 115. № 5. Р. 849-891.

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. Т. 10. № 3. 2011

Sayer D. (2009). Medieval waterways and hydraulic economics: monasteries, towns and the East Anglian fen // World Archaeology. Vol. 41. № 1. Р. 134-150.

Shah E. (2008). Telling otherwise: a historical anthropology of tank irrigation technology in south India // Technology and Culture. Vol. 49. № 3. Р. 652-674.

Sidky M. H. (1994). Irrigation and state formation in Hunza: the cultural ecology of a hydraulic kingdom. Ph.D. The Ohio State University.

Siegemund R. H. (1999). A critical review of theories about the origin of the ancient Egyptian state. Ph.D. University of California, Los Angeles.

Singer J. D. (2002). The rise and decline of the state // Journal of Interdisciplinary History. Vol. 32. № 3. Р. 445-447.

Squatriti P (1999). Water and society in early medieval Italy, AD 400-1000 // Journal of Interdisciplinary History. Vol. 30. № 3. Р. 507-508.

Stamp L. D. (1958). Review of «Oriental despotism: a comparative study of total power» by Karl A. Wittfogel // International Affairs. Vol. 34. № 3. Р. 334-335.

Steinmetz G. (2010). Ideas in exile: refugees from Nazi Germany and the failure to transplant historical sociology into the United States // International Journal of Politics, Culture, and Society. Vol. 23. № 1. Р. 1-27.

Stride S., Rondelli B., Mantellini S. (2009). Canals versus horses: political power in the oasis of Samarkand // World Archaeology. Vol. 41. № 1. Р. 73-87.

Swyngedouw E. (2009). The political economy and political ecology of the hydro-social cycle // Journal of Contemporary Water Research & Education. Vol. 142. № 1. Р. 56-60.

Takahashi G. (2010). The need of East Asian agricultural community and the framework // Agriculture and Agricultural Science Procedia. Vol. 1. Р. 311-320.

TeBrake W. H. (2002). Taming the waterwolf: hydraulic engineering and water management in the Netherlands during the Middle Ages // Technology and Culture. Vol. 43. № 3.

Van SittertL. (2004). The supernatural state: water divining and the Cape underground water rush, 1891-1910 // Journal of Social History. Vol. 37. № 4. Р. 915-937.

Wells C. E. (2006). Recent trends in theorizing prehispanic Mesoamerican economies // Journal of Archaeological Research. 2006. Vol. 14. № 4. Р. 265-312.

Wescoat J. L. (2009) Comparative international water research // Journal of Contemporary Water Research & Education. Vol. 142. № 1. Р. 61-66.

Wittfogel K. A. (1938). Die Theorie der orientalischen Gesellschaft // Zeitschrift fur Sozial-forschung. Jg. 7. № 1-2. S. 90-122.

Wittfogel K. A. (1957). Oriental despotism: a comparative study of total power. New Haven, London: Yale University Press.